Наталья Уланова - Лиса. Личные хроники русской смуты

– Не троньте её! Со мной разбирайтесь! – он стоял, внешне спокойный и невозмутимый, лишь бегающие желваки, да крепко стиснутые кулаки выдавали его волнение.

Предводитель сплюнул себе под ноги, машинально растёр плевок, пожал плечами и, разведя руками, улыбнулся. Выглядела его улыбка немного смущенно, словно он и в самом деле удивлялся своей недавней агрессивности.

– Пойми, брат, я против тебя ничего не имею. Но там – люди гибнут, а вы целуетесь… Некрасиво… – он помолчал, словно ожидая ответа, и уже совершенно миролюбиво продолжил: – Забирай свою жену, дома с ней разбирайся. Зачем она, как зверь, на людей бросается? Бешеный, да?

Офицер хмыкнул, кивнул каким-то своим явно не подлежащим озвучению мыслям и, оглянувшись, шагнул к ожидавшей его Лисе. Та уже немного остыла и была не такой разъярённой и воинственной. Теперь она выглядела скорее виновато…

– Что, Лискина, легко в этот раз мы с тобой отделались? Видишь, домой нас отпустили, тебя перевоспитывать… Ну, что, пойдём? – и он, улыбнувшись разбитыми губами, подошел к ней и взял, словно маленькую, за ладошку.

Уже уходя, обернулся к вожаку:

– Спасибо, что не убили…

Тот в ответ скривился, словно от зубной боли.

Лиса пробудилась, словно вынырнула из проруби. Затянувшийся жуткий сон отступил, оставив после себя ощущение давящей пустоты, и, поначалу, она не поняла истинной причины своего пробуждения.

Виски разрывало.

«Господи,…почему я увидела это именно сегодня?.. Лучше бы совсем не ложилась… Неужели теперь всю жизнь буду об этом помнить?.. Одно хорошо, хоть Сашеньку увидела. Где он, родненький? Как он? Господи, ведь уже целый год ничего о нем не знаю…»

И тут Лиса снова услышала назойливый, выматывающий нервы писк…

Она уже не спала, да и спать больше не хотелось – на улице действительно кто-то пищал. Кто-то маленький и беззащитный, замерзая в стылом умирающем городе, молил о помощи.

Лиса накинула пальто прямо на отсыревшую ночную рубашку и бросив быстрый взгляд на безмятежно спящего сына, и машинально отметила, что спит он сегодня как-то слишком долго. Отметила, но задумываться об этом не стала – не переобуваясь, в тапочках на босу ногу, она рванулась из дома на улицу, в ночь. Туда, где нужны были её помощь и её тепло.

В парадной было темно. Никто из соседей уже давно не заботился об исправности освещения на площадках у своих квартир. Наглухо запертые наспех обитые железом двери казались тревожно замершими и чего-то настороженно ожидающими. Смутные времена – это всегда наглухо запертые двери и тревожные ожидания.

Летевшая вниз через две ступеньки Лиса непроизвольно притормозила на площадке третьего этажа и, прикусив губу, взглянула на среднюю дверь. Там еще этой осенью жила добрая приветливая женщина – тётя Тая.

До этой зимы Тётя Тая не дожила.

– Устала. Не могу больше… – сказала она кому-то на прощание.

Лиса невольно вздохнула – тете Тае повезло. Она умерла, так и не узнав, что дальше стало ещё хуже… С недавних пор мимо этой квартиры Лиса стала проходить исключительно на цыпочках. Её пугали вовсе не провалы, зиявшие, словно последствия дурной болезни на месте выбитых грабителями замков. Лисе почему-то казалось, что именно за этой дверью поселилась караулящая свои очередные жертвы Беда.

Выскочив из подъезда, она не сразу поняла, откуда раздается тревожащий её писк. Уличный холод сразу же схватил её своими стылыми ладонями за обнаженные икры, стальной удавкой стянул быстро остывшую кожу и, оставляя за собой мерзкие мелкие пупырышками, двинулся выше, под пальто.

Лиса остановилась и, нетерпеливо перебирая замерзающими ногами, прислушалась.

Писк раздавался из открытого павильончика, который, несколько лет назад, ещё в мирное время вскладчину построили соседи. В советские времена в Восточных республиках во многих городах частенько сообща, всем двором, строили такие павильончики. Потом в них празднуют свадьбы, справляли юбилеи и поминки, просто проводили время. В летнее время в родном дворике Лисы мужчины ставили там самовар и, попивая ароматный чай, до полуночи резались в домино. Они, энергично жестикулировали, спорили, легко ссорились по пустякам, а затем так же легко мирились; они, нарочито хмуря брови, делано сердитым окриком отгоняли любопытную малышню, но затем сами же подзывали назойливых недорослей и одаривали их мятными конфетами или нещадно пачкающим сахарной пудрой одежду и руки рахат-лукумом.

Такие павильончики, расположенные в самой сердцевине двора, были своего рода символом мирной жизни. Символом благополучия…

Павильончик, перед которым сейчас стояла Лиса, зиял слепыми проёмами. На месте его разбитых окон, словно акульи зубы, торчали острые осколки стекла.

Поборов вдруг нахлынувшие на неё неясные страхи, Лиса шагнула в темноту и осторожно пошла на непрекращающийся писк. Вскоре её глаза привыкли к темноте, и, в углу зала, на какой-то грязной тряпке, она увидела крошечный темный комочек. Подойдя ближе, Лиса осторожно присела возле своей нежданной находки.

«Надо же – щенок… Маленький… Это он всю ночь пищал…И откуда он тут такой взялся? Ведь всех собак в городе уже давно…» – она осторожно коснулась пальцем его мордочки, а щенок, почувствовав тепло её ладони, настойчиво ткнулся в неё мокрым носом, судорожно завозился и запищал еще отчаянней.

Не мешкая, Лиса схватила его и, крепко прижав к себе, помчалась к подъезду так быстро, как будто бы её кто-то преследовал. Щенок же, словно что-то поняв, замер. Он спрятал круглую лобастую голову глубоко в сгибе её локтя и замолк, изредка подрагивая всем своим тельцем.

Дома Лиса рассмотрела спасенное ею чудо. Щенок оказался совершенно крошечным. Ещё мутные глазки едва открыты, а ушки… Это даже не ушки, а лишь лёгкий намёк на них. Шерстка гладкая, темно-коричневая, словно бархатистый шоколад.

От последней ассоциации она даже губу прикусила: «Эх, сейчас бы кусочек шоколада, совсем махонький кусочек…»

– И чего это ты такой шоколадный уродился? – грустно улыбнулась она своему найденышу.

Щенок же, отогревшись в её руках, лишь водил из стороны в сторону мордочкой, шумно втягивая воздух ещё не согревшимся после уличного холода носом.

– Чем же мне теперь тебя кормить? – вздохнула Лиса. – У меня ведь уже давно ничего, кроме хлеба, нет… Если не станешь есть хлеб – умрешь… Понимаешь?