Раффи - Хент

Старик относился к числу ревностных почитателей памяти Нерсеса. Имя этого знаменитого католикоса для него было свято. Если он в чем-нибудь замечал несправедливость, то всегда вспоминал времена Нерсеса, которые были для него золотым веком. И сейчас вспомнил он те времена с особенным восторгом.

Он указал на прекрасный пруд и объяснил, с какой целью строил его этот великий человек. Он указал на развалившуюся постройку близ пруда, предназначавшуюся для писчебумажной фабрики, к которой теперь привязывали лошадей крестьяне, приезжающие из соседних деревень. Подобное же заброшенное здание, предназначенное для шелкопрядильной фабрики, стояло на другом берегу. Для этой фабрики покойный католикос засадил одну часть леса тутовыми деревьями. Вспоминая о лесе, дедушка, еле сдерживая слезы, рассказал, что его преосвященство любил здесь каждое деревцо. — Когда он отправлялся в лес, — продолжал старик, — то обрезывал лишние ветки маленькой пилой, которую носил при себе. Он знал каждое дерево и, следя за его ростом, радовался, как радуется отец, глядя на свое дитя.

Вардан, заметив, что рассказ старца затянулся, захотел уйти.

— Подставь-ка мне ухо, Вардан, — обратился к нему между тем старик.

Вардан наклонился и услышал следующее:

— Удались отсюда поскорее; на тебя здесь косо смотрят.

— Меня никто еще здесь не видел.

— Достаточно, если увидит один. Мне передавали про тебя дурные вещи.

— Вы ведь плохо слышите, дедушка; как же могли услышать про меня?

— Дедушка слышит хорошо все, что ему нужно. Вардан улыбнулся и ушел. Старик закричал ему вслед:

— Послушай, Вардан, если будешь в городе, не позабудь купить и прислать мне табаку. Ты ведь видел, что моя табакерка пуста.

В эту минуту появились Мелик-Мансур и отец Ованес.

— О чем ты беседовал с дедушкой? — спросил священник.

— Он здесь единственный благородный человек, — ответил Вардан и, обратившись к Мелик-Мансуру, сказал:

— Я желал бы поговорить с вами наедине; нет ли у вас знакомого дома?

— Есть.

Вардан принимал меры предосторожности не потому, что его предупредил дедушка. Он вообще старался держаться подальше от монастыря, притом он был очень озабочен судьбою Лала; нужно было разыскать ее, узнать, где она и что с нею. Поэтому он попросил отца Ованеса, чтобы тот известил его в случае, если узнает что-нибудь от священников, прибывших вместе с переселенцами.

— Мне сообщили, что сегодня до обеда они прибудут с именными списками, — сказал отец Ованес. — Как только получу от них весть, сейчас же тебе сообщу.

— Вы знаете, где мы будем? — спросил монаха Мелик-Мансур.

— Знаю.

— Ну идем, Вардан.

В эту минуту на площади показалась группа людей, медленно двигавшаяся по направлению к кладбищу.

Несколько алашкертцев несли гроб. Священник не сопровождал его, он был на кладбище, где каждую минуту ожидались все новые и новые покойники. Женщину вели под руки; она еле двигалась за гробом. Она не плакала — не видно было даже следов слез на ее лице. Она была в том состоянии оцепенения, когда все чувства парализованы сильным горем. Рядом с ней, ухватившись за ее платье, шли мальчик и девочка и горько плакали. Из жителей Вагаршапата не было никого, за исключением знакомого нам доктора, который выделялся из группы сопровождавших гроб полунагих, бедных людей.

Вардан и Мелик-Мансур издали заметили это печальное шествие, но прошли мимо.

Да и кто теперь обращал внимание на похороны? Каждый день, каждый час приходилось быть свидетелем подобных, сделавшихся обычными сцен.

Увидев Мелик-Мансура, Вардан, казалось, на время забыл о боли, терзавшей его сердце. Притом надежда разыскать семейство старика Хачо через священников — эта радостная надежда успокоила его. Он думал по этим следам найти Лала и своей любовью облегчить ее страдания.

Дом, куда вел его Мелик-Мансур, находился на одной из старых улиц Вагаршапата. Строения были небольшие, но каждый дом был окружен большим фруктовым садом.

— Ты будешь не слишком доволен, если узнаешь, куда я тебя веду, — сказал Мелик-Мансур.

— Мне все равно, — ответил Вардан равнодушно. — Я желал бы только получить какие-нибудь сведения о Салмане, думаю, никто там не помешает нам?

— Никто.

Когда они постучали молоточком в маленькую калитку, вышла какая-то старуха и отперла ее. Они вошли, и калитка за ними опять закрылась.

— Смотри, бабушка, привел тебе нового гостя, — сказал Мелик-Мансур.

Старуха бросила на Вардана многозначительный взгляд и ответила:

— Очень рада его видеть.

— Ну-ка, бабушка, поскорей нам бутылку вина, страшно пить хочется, — сказал Мелик-Мансур и, подойдя к ней, прибавил: — Задушу тебя, если кого-либо сюда впустишь.

Старуха таинственно покачала головой и удалилась.

Молодые люди вошли в маленькую, но довольно чистую комнату, меблированную в полуазиатском, полуевропейском вкусе. Они сели за маленький столик друг против друга. Через несколько минут осторожными шагами вошла молодая женщина и, так же осторожно поставив на стол бутылку с вином, молча вышла. Голова ее, как у всех армянок, была повязана платком так, что лицо было закрыто, виднелись только черные глаза, окаймленные дугообразными бровями. Но достаточно было и этого, чтобы составить понятие о ее красоте.

Мелик-Мансур налил себе и Вардану вина.

— Это хорошо, — заговорил он, — что наши монастыри в большинстве случаев устроены далеко от населенных мест, в горах и пустынях. Нигде нет столько безнравственных юношей, столько шалопаев, как здесь, в Вагаршапате. Нигде нет так много женщин легкого поведения, как здесь. Вот эту хорошенькую женщину, которая вошла сюда так скромно и стыдливо и сейчас же удалилась, содержит монах. Я думал прежде, что, по крайней мере, монастырь хранит религиозность и благочестие, но оказывается, здесь и монахам никто не верит. Поведение их развращает народ и внушает им неверие. Переход в протестантство здесь уже в полном разгаре.

Проходя по улицам, ты, конечно, видел довольно хорошие дома; большинством их владеют дальние или близкие родственники монахов, которые, некогда будучи бедными людьми, разбогатели благодаря монастырю. Я не могу не возмущаться, когда вижу, что сорят здесь целыми тысячами в такое время, когда каждая копейка для нас дорога. У нас столько нужд, на удовлетворение которых необходимы деньги. Национальная касса в Константинополе пуста, у патриарха нет ни гроша на покрытие самых необходимых расходов, а между тем ему теперь поручены такие дела, малейшее промедление в которых или равнодушие к ним будет непоправимым бедствием для нации. Однако, несмотря на все это, я не замечаю и тени солидарности между константинопольским патриархом и главой церкви всех армян Манкуни потерял в Константинополе на различных биржевых аферах двадцать пять тысяч, и, как я слышал, на днях туда опять послано тридцать тысяч, черт знает для какой цели, а патриарх константинопольский, этот единственный деятель, сидит без гроша…