Галина Серебрякова - Юность Маркса

Нередко старик ораторствовал перед спящими. Усталость слушателей побеждала его увлекательное красноречие.

Прошла весна. Началось влажное розовое английское лето. Многое переменилось в Бирмингеме. Местные власти все враждебнее относились к собиравшимся на Буль-Ринге. Народ становился опасно активен. Несколько раз воспрещались ночные шествия с факелами. Чайный торговец Мур и хозяин мастерской ножевых товаров охладели к движению рабочих.

Джон пошел к доктору Тейлору, которого считал вторым, после О’Коннора, своим учителем. Тейлор, только что приехавший из Глазго, где редактировал газету, был в момент прихода Джона занят выгрузкой из квадратного баула кипы бумаг, воззваний и листовок. Он встретил незнакомого старика веселым приветствием и подал ему стул. Присев на кончик деревянного сидения, Джон пытливо и заранее дружелюбно рассматривал молодого человека. В просторном матросском костюме, в который — причуды ради — рядился Тейлор, он был очень красив. Черные густые волосы, разделенные на пробор, женственными локонами вились вдоль крепкой шеи и падали на синий откидной воротник. Черные яркие глаза задорно щурились.

Джону не понравилась прическа Тейлора.

«Леди», — морщился старый рабочий.

Джон вспомнил Тейлора на трибуне, и гнев его спал. Тейлор был превосходным оратором, и Джон отдавал ему предпочтение перед всеми, часто наезжавшими в Бирмингем чартистскими лидерами.

Тейлор не был многоречив на трибуне. Он никогда не говорил более двадцати минут подряд и устойчиво придерживался греческой поговорки о том, что во время долгой речи слушатели успевают позабыть ее начало, а позабыв начало, не понимают конца. Негромкий голос Тейлора был очень чист. Тейлор знал, что ораторское искусство не менее ревниво и сложно, чем всякое другое, и основательно работал над дикцией и мимикой. По утрам после холодной ванны он подолгу упражнялся в ясном произношении слов. Неправильно составленная фраза раздражала его, как перевранный музыкальный аккорд. Когда Тейлор говорил, слова его лились непрерывной струей, без тягостных пауз, повторений, без унылого барахтания и видимых плутаний. В противоположность О’Коннору он никогда не оглушал сразу эффектной фразой и не хвастался неподкупностью. Он обычно вообще не упоминал о себе, и из его речей едва ли можно было узнать о существовании доктора Тейлора.

По привычке кусая усы, Джон заговорил о предполагаемом в Буль-Ринге собрании.

Потом старик признался в своих дурных предчувствиях.

В город с утра прибывали войска. Фабрики были оцеплены. Фабриканты пытались подействовать на рабочих угрозами и подкупом. Джон боялся кровопролития.

— Неладно, неладно! — приговаривал он.

Тейлор захлопнул наконец баул и отодвинул его ногой к стене.

— Возможно, что ты беспокоишься напрасно. В Англии, как отрыжка старого, все еще тлеет понятие о конституционном праве англичан собираться для обсуждения своих нужд. Правда, в Бирмингеме немало чартистов-ренегатов, а это самые неукротимые наши враги.

— Да, самые лютые подстрекатели к бойне — здешние лавочники Герк, Денке, Леджет, А было время — они несли наши знамена.

— И кричали, — засмеялся Тейлор, — «Дайте рабочим денег, чтобы мы могли поднять цены и грабить их в наших лавках!..» Значит, выходим на улицу и остаемся неумолимыми! Всеобщее голосование — или смерть.

— Или смерть, — повторил Джон. — Пусть капитан Свинг поддержит наши требования.

— Что ж, пусть террор поддержит нас, он вызван не нами.

Во время этого разговора в комнату вошли двое молодых людей.

— Я только что вернулся из Манчестера.

— Тебя послал наш политический союз?

— Да, и попал в цель: я выступал там на двух собраниях. Два попа пытались бороться со мной. Не тут-то было! Рабочие беснуются, они правы. Парламентская реформа дала им шиш, а среднее сословие греется, как сытый кот, дремлющий на печи…

— Постой! — прервал Тейлор и, обратись к Джону, сказал: — Вот, старина, это — Джордж Джулиан Гарни, наш Марат. Он страшен врагам, но вряд ли есть у рабочего класса более верный и добрый друг. Нельзя давать ему волю, а то натворит бед своей нетерпимостью.

Пока Тейлор шутил, Гарни угрюмо посматривал из-под густых, бахромой спускающихся к векам, бровей на старого рабочего. Но Джон не мог поймать его взгляд. Глаза Гарни скользили с предмета на предмет, как будто ничему не доверяя и убегая от отрицательных впечатлений. Джон заметил на его больших руках утолщения от многолетних мозолей.

— А это — Пауль, немец. Странник. В поисках сильных ощущений, — Тейлор испытующе посмотрел на Пауля, который сильно покраснел, — или жажды борьбы за справедливость пристал к нашим берегам. Словом, из породы неспокойных.

— Адвокат мировой революции, — добавил Гарни и дружески хлопнул Пауля по плечу. — Ты здорово говорил вчера на митинге.

— Это было всего лишь приветствие от наших немецких союзов.

— Значит, и у вас рабочим живется плохо? — осведомился Джон.

Пауль готов был разразиться в ответ длинной речью, но Тейлор и Гарни прервали его. Они торопились в редакцию «Бирмингемской газеты», которой заправляли.

Паулю оказалось по пути с Джоном. Пошли рядом. На базаре у рыбных рядов они натолкнулись на немногочисленную толпу вокруг оратора, трибуной которому служил закрытый рундук. По тому, как уверенно, точно цепкая птица, двигался он по узкому пространству, было видно, что говорить с такого рода возвышения вошло у него в привычку.

— Это Стефенс, пылкий парень. Зубастый! — шепнул Джон.

Пауль остановился. Нелегко ему было понимать торопливо произносимые, сливающиеся воедино слова агитатора. Тем напряженнее, внимательнее слушал он.

— Рабочие! Я революционер огня, ножа, крови и смерти. Будьте и вы такими. Оглянитесь кругом. Видите эти, похожие на тюрьмы, дома? Вас хотят загнать в них. Где ваши дети? Проданы. Бедные малыши, с изломанными непосильной работой членами, тащатся они по ночам из ада фабрик в свои безрадостные дома!

Негодование и гнев научили Стефенса красноречию. Странствующий поп-расстрига стал миссионером чартизма. Из рваных карманов его плисовой куртки, к изумлению немца, выглядывали знакомые книги Бентама, Шелли, Годвина.

«Ба, он ученое меня!» — готов был признать студент.

— Вооружайтесь! — продолжал Стефенс. — Закон о бедных обрек вас на рабство, на голод, на полное бесправие. Нарушены конституция и здравый смысл. Мы действуем законно. Законно говорить и думать о наших бедах, законно идти в ратушу и требовать справедливости, законно подписаться под протестом и хартией. Если понадобится, чтобы всякий мужчина взял винтовку, тесак, меч, пистолет, копье, пусть женщина возьмет хоть поясницы, а дитя булавку и иголку! Пусть все эти люди, с факелом в одной руке, с кинжалом в другой, объявят смерть каждому, кто разлучает родителей с детьми, мужа с женой. Если они не изменят своих законов, мы уничтожим фабрики хлопчатобумажных тиранов, мы разрушим их жилища, воздвигнутые с помощью грабежа и убийства, построенные на крови, на костях, на несчастье миллионов людей, которых бог создал для счастья…