Галина Серебрякова - Юность Маркса

Пауль и Джон пересекли базар. Навстречу им чаще попадались военные дозоры. У заводских ворот прохаживались полицейские.

— Быть буре, — пробормотал Джон.

Пауль восторженно улыбался. Что может быть великолепнее революционной схватки?!

— Я ее увижу! — неосторожно вырвалось у него.

— Уж не за этим ли сэр приехал к нам? — спросил старик зло.

Щеголеватый, напыщенный Пауль стал ему с первого взгляда неприятен, и лишь из уважения к Тейлору Джон старался побороть свое ощущение.

Они продолжали идти вместе, но молчали.

Во дворике одного из домов лежали знамена, заготовленные для вечернего шествия к Буль-Рингу. Надписи на них показались суеверному Джону зловещими.

— Весной мы писали другое, — вспомнил он с сожалением.

Пауль, наоборот, одобрил лозунги и достал маленькую книжечку с обложкой из слоновой кости, чтобы вписать их на память. Как знать, не понадобятся ли они, когда в Германии вспыхнет революция?

«Тираны, верьте и трепещите!»

«За жен и детей мы будем бороться вплоть до ножей», «У кого нет меча, пусть продаст свое платье и приобретет меч», — записывал Пауль.

К шестам знамен женщины привязали фригийские колпаки свободы. Пауль салютовал им своей высокой шляпой.

— Самые грандиозные и великолепные празднества будут на земле, когда победит труд, когда рабочие придут к власти, Только им доступен размах, достойный революции и свободы, — сказал студент.

Он патетически опустился на колени и поцеловал ткань рабочего знамени, Старый Джон неодобрительно поморщился.

— Что вы, сэр, в церкви, что ли? — сказал он почти сердито.

Его занимали другие мысли и чувства, Как предотвратигь кровопролитие? Силы так неравны. Рабочие безоружны. Он решил пробраться в казарму и выяснить, готовы ли солдаты, в случае приказа, стрелять в безоружную толпу. Слабая надежда еще не оставляла его. Может, не будут стрелять?..

Близились сумерки, и с ними митинг на Буль-Ринге, В городе нарастало возбуждение. Торопливо запирались лавки. Грохот опускаемых на витрины железных штор был гулок, как выстрелы. Пустели улицы центра, те, что ближе к ратуше и банкам. Опасливо озирались прохожие. Невесело смотрели присмиревшие, ничем не украшенные дома.

Джон раздумал идти в казармы — времени не оставалось. К тому же болтливый немец не оставлял его в покое и донимал расспросами и поучениями. Старик давно сбежал бы, но соблазнился приглашением отобедать. Они зашли в трактир, съели но превосходному бифштексу и запили пивом. В таком пиршестве Джон давно не участвовал. Он подобрел, перестал хмуриться.

Настало время идти на митинг. Приближался спокойный влажный вечер. От необычайной сырости болели старческие, ослабленные ревматизмом ноги. Джон едва шел и впервые за последние несколько месяцев снова ощутил свою немощность и дряхлость.

— Нам кушать вредно, мы к этому непривычны. Хозяева вымуштровали нас, отучили от мяса, — объяснял, грустно улыбаясь, свою слабость Джон, едва поспевавший за Паулем.

Буль-Ринг начинался за большим сталелитейным заводом. Как майские жуки, мигали факелы собравшихся. Их было много.

Пауль отстал от Джона. Ему хотелось в этой неспокойной, готовой ко всему толпе быть одному, чтоб все подметить и лучше запомнить. Юный студент с малолетства был ненасытным туристом, и здесь, на Буль-Ринге, он не мог побороть в себе того же чувства гордости в миг достижения цели, которое случалось ему пережить на альпийской вершине, у шлагбаума долгожданного города, на берегу дикого озера.

Оглядывая луг, Пауль вспомнил его историю. Воины Кромвеля слушали здесь речи — наполовину проповеди, наполовину воинственный клич — своих вождей. Люди в белых балахонах жгли здесь трупы умерших от чумы. В праздники пировали здесь мастеровые и подмастерья. Вместо чартистских знамен колыхались над ними знаки и гербы цеха.

Далекие времена феодального разгула и мощи! Пауль все дальше углублялся в глухие тупики веков. Он гордился своими познаниями.

Но Буль-Ринг жил настоящим и потребовал от него того же.

На трибуне рабочий с окладистой рыжей бородой развернул оппозиционную газету, собираясь прочесть вслух какую-то поразившую его статью. Но ему не пришлось начать чтение. Отряд полиции с ружьями и дубинками, только что прибывший тайно из столицы, внезапно ворвался на луг. Полицейские врезались в толпу, и началось избиение. Все смешалось на Буль-Ринге.

Джон содрогнулся, услышав незабываемый вопль поверженных на землю, избиваемых, затаптываемых сапогами людей. Отчаянно кричали дети. Им вторили матери. Проклятья, угрозы, рев… Рабочих били прикладами, хлестали ремнями, топтали. Они поднимались, окровавленные, раненые, и бросались снова в рукопашный бой. Они были безоружны.

Не отдавая себе отчета в происходящем, пронзенный необъяснимым током паники, пронесшимся по лугу, Джон ринулся сначала прочь от наступающих жандармов. Вокруг, шипя, гасли факелы. В темноте старик спотыкался на что-то живое, корчащееся, стонущее, наступал на сметенных толпой, распростертых людей. Но внезапно, как началось стихийное бегство, так же мгновенно оно остановилось. Джон увидел себя в рядах дезертиров и схватился за голову. Что его гнало? Сколько времени он бежал, как трус, как изменник? Но кто думает о времени, падая в бездну?!

— Позор отступникам, позор трусам! Ни шагу назад! Да погибнут тираны! — крикнул старик хрипло и бросился вперед.

— Да погибнут предатели! — крикнули ему.

И люди вновь соединились и загородили собой путь наступающим врагам. Полиция дрогнула, отступила, Но к Буль-Рингу в это время со всех улиц стекались конные и пешие воинские части. Полиция, обнаружив укрепленный тыл, оцепила луг и заняла все проходы в город. Передышка дала возможность рабочим подобрать раненых и убитых. Без слов, без рыданий отыскивали и подбирали при свете вновь зажженных факелов матери трупики своих растоптанных, растерзанных детей, несли их бережно и укладывали на ступеньки трибуны как кровавую жертву свободе, как символ грядущей мести. Над трибуной горели погребальные огни и развевались порванные в недавнем бою знамена. Доктор Тейлор, узнавший о побоище, бросился на Буль-Ринг, но по пути был арестован. Узнав об этом, рабочие сделали вылазку и попытались пробиться. Снова полилась кровь…

Только угроза муниципальной власти немедленно наказать виновных спасла захваченных в плен полицейских от народного самосуда.

Драгуны, занявшие улицы окраины, обязались беспрепятственно пропустить рабочих с Буль-Ринга.

Без песен, без громких речей, но в полном порядке пошли рабочие в город. Кое-как смастерив носилки, понесли они своих раненых и убитых. Факелы освещали угрюмое, траурное шествие, бледные застывшие лица, лихорадочные глаза. Кровь была на их руках, на платье, запеклась на взлохмаченных волосах. Бирмингем не видел более суровой, более печальной процессии.