Юрий Плашевский - Ладога

Витька вышел. Он спустился на первый этаж, нашел девятнадцатую комнату. Она почему-то оказалась запертой. Витька стучать не стал. Пошел по коридору искать себе места — где бы пристроиться на ночь до утра. В здании было очень холодно. Комнаты были какие заперты, какие нет. В коридоре становилось все темнее — сквозь стекла над дверьми проникало совсем мало света — день кончался.

Витька медленно брел по коридору, открывал двери, заглядывал. Одна комната была совсем пустая. В другой — голые железные койки, табуреты, столы, стулья — все в беспорядке. В углу кто-то спал на матраце, брошенном на пол. Сильно хрипел. Витька все шагал по коридору, которому, казалось, и конца не будет. Наконец попалось помещение как будто поуютнее. Комната не очень большая, несколько коек стоят аккуратно у стен, да не голые! — с матрацами! Слева — спят двое в шинелях, с наставленными воротниками, сунув руки в рукава, надвинув шапки на нос. И сразу видно — народ толковый, опрятный: ноги байковыми портянками замотаны, а сапоги сняты, бережно под головы положены вместе с вещмешками, как положено. Витька проникся уважением, решил тоже здесь остаться.

Со вздохом облегчения сел в правом углу на койку. Матрац толстый, мягкий. Снял сначала сапоги, положил в головах, потом снял, положил поверх сапог вещмешок, лег. Распустил немного ремень, надвинул на лицо шапку, всунул руки в рукава шинели. Затих. Перед закрытыми глазами его поплыли улицы, которыми шел сегодня. Опять сверкал, искрился снег, и с ясного голубого неба солнце во всю силу посылало яркие лучи на замерзший город. Витька заснул.

Проснулся от шума. В комнате было темно и холодно. Открылась дверь, вошло несколько человек.

— Посмотрим здесь, — сказал один.

Голос у него был крепкий, густой. «Наверно, капитан, — подумал Витька. — Никак не меньше. Таким голосом команду подавать — красота! Сразу слышно».

Человек пошел вдоль коек у стены, светя спичкой.

— Здесь нет, — сказал он и перешел к стене напротив. Опять зажег спичку.

— Есть! — воскликнул он. — Я ж говорю, должна быть. Обязательно. Вот она вентиляционная решетка. Теперь согреемся. А то прямо хоть помирай — такая холодина. Дай-ка я ее попробую. А ну, посвети.

Кто-то еще зажег спичку. Человек с капитанским голосом занес ногу, примерился — и с силой ударил каблуком в стену. Послышался хруст.

— Есть, — сказал он. — Выламывай, выламывай ее. Расчищай. И урны — давай, тащи сюда. Клади их на табуретки. Главное — дровишек побольше…

Дело у них шло быстро. Выдрали остатки проломленной решетки, освободили отверстие вентиляционного хода, шедшего в стене вверх. Принесли две пустых квадратных жестяных урны для мусора. Составили вместе, положив на две сдвинутых табуретки, подровняли, притиснули одним концом к вентиляционному ходу. С другого конца получившейся печки запалили огонь. Дровишками служили обломки табуретов, стульев, подобранные в коридоре и соседних комнатах.

Пламя загудело. Урны быстро раскалились и светились темным вишневым цветом. В комнате постепенно становилось теплее. Витька задремал. И опять перед ним потянулась вдоль леса проселочная дорога, которую он уже видел во сне. Он шагал рядом с лошадью и держал руку на ее шее, и гладил коричневую гладкую шелковистую кожу. Сердце его сильно билось от радости. Он смотрел на лошадь и ласкал ее, и она кивала ему головой, и смотрела темным лиловым глазом, опушенным мохнатыми ресницами. И Витька во сне знал, что это сон, и знал, что была когда-то другая, прежняя, замерзшая, ледяная дорога, и теперь есть эта светлая, и ей никогда не будет конца.

Он проснулся и сначала не мог понять, где он, и что перед ним. Дровишки, видно, в пасть урнам совали, не переставая, и теперь от них полыхало жаром. Несло дымом. Люди вокруг сидели, как черти в аду, облитые красным. Разговаривали, однако, тихо, степенно. Двое играли в карты.

— А что мне с этими деньгами делать? — пояснил один из игроков хриплым, простуженным голосом. — Пока на фронте был, полную полевую сумку их набил. Ну и что? Купить на них все равно нигде ничего нельзя. Родных у меня — никого. Один я на свете. Скоро опять на фронт… Так лучше я их в свое удовольствие проиграю, — тут он врезал картой по табуретке.

Так началась жизнь Витьки в резерве. На следующий день, утром, в девятнадцатой комнате, капитан представил его одиннадцатому отделению, сказал, что Витька назначается командиром.

— Вопросы есть? — спросил капитан.

Вопросов не было. Капитан ушел. Витька оглянулся. Комната была большая, светлая. Два больших окна выходили во двор. В комнате стояло коек, наверно, тридцать или сорок. Здесь размещалось четыре отделения седьмой роты. Одиннадцатое занимало угол возле одного из окон — девять коек. Восемь заняты, одна свободная.

— Садись, младший лейтенант, — кивнул среднего роста плечистый человек с тремя кубиками в петлицах шинели на свободную койку, — твоя.

Старший лейтенант, значит, — думал Витька, разглядывая эмалевые кубари защитного цвета на его шинели. У самого Витьки кубарики его — по одному на каждой петлице — все еще были красные. Защитного цвета Витька так и не смог достать.

Витька сел. И все его отделение тоже сидело на своих койках: один старший лейтенант, шестеро лейтенантов, один младший лейтенант. Койки здесь содержались в порядке — простыней, правда, не было, но поверх матрацев все застелены шерстяными одеялами. На каждой — подушки, хоть и без наволочки. Здесь тоже было холодно, но не так, как в других комнатах.

— Да, да, — кивнул старший лейтенант, — здесь теплее. Наверно, потому, что кухня недалеко. Там ведь кое-что все же варят. Вечерами комнату запирают, чтоб холоду не напускать.

— Вы давно прибыли? — спросил Витька.

— Вчера. Все вчера утром поступили. Я — из госпиталя, после ранения, — кивнул он на левую руку. — Сгибается, правда, еще плохо, ну, да — ничего, разойдется. А ребята после расформирования части. Да чего тут — дело ясное. На ту сторону переправлять будут.

— На какую сторону?

— Через Ладогу. Не слыхал? На Волхов. Дорога-то по льду уже вовсю работает. Сюда патроны везут, снаряды, муку. Туда — людей. Да хоть бы скорее. Здесь, брат, не разживешься. Норма ведь не фронтовая. Мы теперь тыл.

Да, здесь все было другое. Там, впереди, у себя в полку, да и в медсанбате еще — Витька ежедневно получал триста граммов хлеба и сто граммов сухарей. Высшая — фронтовая! — норма осажденного города. Да еще тридцать пять граммов сахара, да приварок — не такой уж бедный. Да еще — поскольку некурящий и табачного довольствия не получал — имел Витька — хоть и малую — но заметную, законную добавочку к своему сахарному пайку: десять граммов в день. Всего этого, конечно, было маловато. Голодно для молодого парня, но ничего — жить и воевать можно.