Алла Кроун - Перелетные птицы

— Отец никогда не был их другом, и у него не имелось причин водить меня во дворец. Но я, кажется, и так уже отнял у вас слишком много времени, товарищ Розен. Я был бы вам очень признателен, если бы вы рассмотрели это дело. Если позволите, я вернусь за результатами, когда скажете.

Самодовольная улыбка расползлась по лицу служащего. Сергей возненавидел себя за эти подобострастно произнесенные слова, но все же ощутил радость победителя оттого, что умиротворил раздражительного человека за письменным столом. Обронив «зайдите через два-три дня», мужчина уткнулся в бумаги.

Все попытки разыскать Эсфирь ни к чему не привели. День за днем Сергей ходил в Смольный, в «Кресты», разговаривал с чиновниками-бюрократами, с невозмутимыми большевиками и молчаливыми служащими различных учреждений. Все без толку. Повсюду он сталкивался с замешательством, насмешками, а иногда и с угрозами, из-за чего ему приходилось безропотно склонять голову перед упрямыми мужчинами и женщинами, упивающимися своей значимостью. Эсфирь как в воду канула.

Сергей ходил по знакомым улицам, мимо домов, которые знал всю жизнь, но теперь они выглядели неприветливо, и в собственном городе он чувствовал себя отверженным чужаком. Он был подавлен. Время и силы, которые они с Эсфирью приложили для участия в деле свержения монархии, обернулись против них. Они хотели справедливости и равноправия для всех, но Сергей, непосредственный участник революции, оказался ее невинной жертвой. Его жена в тюрьме, и он не в силах добиться ее освобождения. От бессилия и ярости он задыхался, на каждом углу его разгоряченный подозрительный разум видел притаившихся рабочих, поджидающих его, чтобы убить.

Через две недели Сергей, высохший и измученный, потерял надежду на то, что Эсфирь выпустят в ближайшее время. Как видно, подозрение, что она каким-то образом связана с Персиянцевыми, перевесило ее революционные заслуги. Видимо, она стала козлом отпущения для народа, который мстил бывшему правящему классу. Мысль о том, что ее, быть может, уже нет в живых, ранила его и отдавала непрекращающейся болью где-то глубоко внутри.

Чудовищность потери раздавила его, и по ночам, оставаясь один в своей комнате, Сергей бил кулаком в латунную стойку кровати, чтобы физической болью заглушить отчаяние. Удивительно, насколько чутким стал его слух. Ему не давал покоя плач маленькой Кати, которая каждые четыре часа, как по команде, просила есть. Он думал: «Я должен обеспечить их, я нужен им, Наде и Кате. В этом перевернувшемся с ног на голову мире Надя не заработает на жизнь сама. Что она может? Мне нужно взять себя в руки».

Он перестал бывать в институте и взял на себя отцовскую практику. К ним снова стали приходить пациенты. Он замерял им пульс, прослушивал легкие, выписывал лекарства, опустив глаза, бубнил советы и старался избегать любопытных взглядов.

Однажды Сергей подумал, что станет легче, если выйти из дома и на какое-то время затеряться на улицах. Но открытое пространство наполнило его сердце еще большей тоской.

В эти короткие дни конца года темнеть начинало почти сразу после полудня. Темнота скрывала лица и лишала страха банды молодых хулиганов, которые бродили по улицам, занимаясь разбоем и грабежами. Красногвардейцы с ружьями, казалось, были повсюду: не только вокруг банков и прочих официальных учреждений, но и в кафе, и в театрах. Опьяненные властью, они были готовы браться за оружие не раздумывая. Все большую силу набирала Чрезвычайная комиссия, созданная Лениным для борьбы с контрреволюцией и саботажем. Каждую ночь вооруженные отряды прочесывали город.

Начинался Красный террор.

Сергей поспешил домой.

Надя оправилась после родов и, переживая горечь утраты, замкнулась в себе. Свои материнские обязанности она выполняла молча и о новостях не спрашивала. Со временем Надя начала собирать одежду и паковать чемоданы, тратя целые часы на принятие даже самых незначительных решений.

Роясь в гардеробе, она выбирала теплую одежду, прочную и надежную, необходимую, чтобы выжить, и не обращала внимания на красивую и утонченную. Но две вещи она просто не могла оставить — дневник матери и свои стихотворения. Что касается первого, то это был ее дочерний долг, а второе… Это была живая частичка ее самой.

Надя взяла в руки дневник. До сих пор она так и не разрезала застежку, но знала, что рано или поздно должна будет сделать это. Теперь женщина поняла, что именно таковым было последнее желание матери. Быть может, время настало?

Твердой рукой Надя взрезала застежку и открыла дневник наугад.

«…Мое счастье окончилось, не успев начаться, и будущее не дает мне покоя, преследует меня, точно призрак, укутанный и саван позора. Я знаю наверняка, что отныне моя жизнь станет — должна стать — Голгофой раскаяния…»

Надя задрожала и захлопнула дневник. Она даже не представляла, что с матерью произошло нечто настолько ужасное. Тихая, всегда серьезная Анна всю жизнь несла груз с страшной тайны! Вдруг Наде захотелось, чтобы мать сейчас оказалась рядом, чтобы она могла сказать ей, что любит ее, поговорить с ней по-женски о своих бедах. Но читать холодные страницы дневника в одиночестве… Нет, она не готова. Придется отложить это на будущее.

Через несколько дней к ним зашел Яков. Это был первый раз, когда он пришел днем, и внутри Нади все сжалось от предчувствия беды.

— В последнее время, — начал он, вытирая сапоги о коврик у двери, — нельзя доверять телефонам. Кто знает, чьи уши будут тебя слушать? — Он повернулся к Наде. — Мне жаль, что приходится сообщать тебе неприятную новость, но я услышал, что они все-таки добрались до твоих работ и собираются обсуждать их на собрании. Это означает только одно: теперь и ты под подозрением. Нельзя сидеть и ждать их решения. Я хочу, чтобы мы оба поняли: теперь, когда к подозрению в связях с Персиянцевыми добавились еще и твои стихи, Надя, вы должны — я повторяю, должны — уехать из города немедленно!

Ни брат, ни сестра не произнесли ни слова. Когда Яков ушел, Надя перепеленала Катю, уложила ее обратно в колыбель, убрала в комнате и попыталась думать о чем-то другом.

Но во рту у нее сохло, а ладони покрывались потом от панического страха.

Связь с Персиянцевыми. Ее поэзия. Она во всем виновата. Ее наивность, доверчивость, горячее сердце. Нет, они не могли бежать из города и спасать себя, оставив Эсфирь. Подобное немыслимо. Она взяла сумку с рукописями и аккуратно спрятала ее за чемоданами у платяного шкафа. Когда Эсфирь освободят, они достанут их и только тогда уедут.

Какое-то время она оставалась в своей комнате, прислушиваясь к домашним звукам. Все было тихо, только не прекращались нервные шаги брата: три шага от кровати к двери, немного тишины, затем три шага обратно.