Алла Кроун - Перелетные птицы

— Мам, я дома!

— Катя, беги к соседям! Беги! — Крик матери, странно пронзительный, зазвенел так, как бывало, когда дядя Сережа бранил Марину за то, что та говорит, когда ее не спрашивают.

Солдаты затопали.

— Ма-а-а-ма!!!

Истошный Катин визг, казалось, заполнил весь дом. Раздался звонкий звук пощечины, громкий вздох, резкий мужской хохот и плач. Ладони у Марины покрылись потом. Она вытерла их о грубую шерстяную ткань платья и снова замерла, положив руки вдоль тела, ожидая услышать голос матери. Но звучало множество голосов, и она не могла понять, какой из них мамин. Они ударили мать? Или Катю? Ей не хотелось, чтобы кому-то из них делали больно. Вот бы сейчас вернулся дядя Сережа! Он прогнал бы этих злых людей, и тогда она — они все — были бы в безопасности. Марина приподняла голову, и тут же одна из пружин вцепилась ей и волосы. От боли на глаза навернулись слезы. Высвободив рукой прядь волос, она снова опустила голову, и в этот миг дверь спальни с грохотом распахнулась и на пороге показались мужские ботинки. Мужчины тащили кого-то в комнату. Марина узнала Катины черные лакированные туфли и белые гольфы. Сразу за ними последовали мамины коричневые «лодочки».

Буквально через секунду комнату заполонили грубые солдатские ботинки. Она насчитала девять пар. Катины ноги вдруг поднялись с пола, кровать над Мариной прогнулась, заскрипев пружинами. И тогда раздался крик. Истошный, душераздирающий, жуткий. У Марины загудело в голове. Что-то невообразимо страшное происходило с ее сестрой, но ей не было видно что.

Один из мужчин заворчал, остальные загоготали, и с кровати спустились мужские ботинки. Катиных туфель за ними не последовало, но к кровати подошли другие ботинки. Скрип и крики повторились.

Сквозь эти жуткие звуки Марина услышала голос матери. Он был глухим и каким-то надломленным. Она снова и снова просила мужчин пойти с ней в другой конец комнаты и сделать что-то такое, чего Марина не понимала.

Она считала пары ботинок, подходивших к кровати. После шестой пары Катя перестала кричать и завыла. Этот звук был еще хуже, чем крики. «Лодочки» матери и пара ботинок исчезли в дальнем конце комнаты, но остальные ботинки продолжали топтаться у кровати. Марина медленно подняла руку и сжала кулак зубами. Пружины над ней продолжали скрипеть. Вдруг один ботинок встал совсем рядом, так, что колыхнул кисточки покрывала и коснулся носком ее предплечья. Он оказался настолько близко к ее лицу, что она почувствовала запах воска. Прикосновение было несильным, скользящим, но Марину пронзила такая боль, будто ее ужалила оса. Она окаменела от страха, подумав, что мужчина почувствовал ее.

Пока она в ужасе смотрела на ботинки, те снова пришли в движение. Один из них оторвался от пола, второй остался, все еще касаясь ее руки. И в ту же секунду наступила тишина. Неожиданная и абсолютная. Катин вой прервался. Скрип прекратился. Время остановилось. Через несколько секунд — или минут? — раздался короткий резкий звук, скрежет металла о металл, и почувствовался один глухой удар. Снова раздался крик, но теперь кричала мать. В дальнем конце комнаты началась какая-то возня, послышались удары, но Катя больше не издавала ни звука. У Марины онемели ноги, а в кончиках пальцев, наоборот, начало колоть, но она продолжала лежать неподвижно, пока все ботинки не покинули комнату, а потом и дом. К кровати медленно, спотыкаясь, приблизились туфли матери. Колени ее подогнулись, и под ее весом снова скрипнули пружины. Впервые в жизни Марина услышала, как мать плачет. И только тогда она ослушалась ее приказа и выползла из-под кровати.

Две недели. Две недели непрекращающегося кошмара. Передышка приходила только ночью. Когда Надя оставалась в спальне одна, когда не нужно было скрывать свое горе от Сергея, она горько рыдала в подушку, чтобы приглушить стенания. Сергей и так был опустошен, и, зная его характер, она боялась рассказать ему о том, что сама подчинилась одному из японских солдат. Этого он не вынес бы. Женщины чувствуют это. Один, Сергей ничего не смог бы сделать против оккупационной армии, а если бы попытался, сделал бы им всем только хуже. Катю это не вернуло бы.

По ночам, когда со слезами уходили последние силы, она засыпала и снова переживала этот ужас, а потом резко просыпалась, задыхаясь, и билась в кровати, как тогда, когда пыталась освободиться из рук японца, увидев, как в другом конце комнаты над Катей блеснул клинок.

Почему они убили ее? Почему?!

Сны о ее собственном участии в этом кошмаре не снились Наде никогда. Она почти не помнила, как это было. В ту минуту разум ее был настолько далеко, что тело ее, насилуемое солдатом, словно сжалившись над ней, потеряло всякую чувствительность.

И потому рассказывать об этом Сергею не было необходимости. Смерть Кати и так была слишком большим горем.

А что, если бы девочка осталась жива? В четырнадцать лет ее жизнь была бы погублена навсегда. Может быть, даже лучше, что она умерла? О боже, какая жуткая мысль! Но иначе Надя думать не могла. Правда это или нет — она должна была в это верить. Надя осталась жива для того, чтобы продолжать жить. У нее остались еще Марина и Сергей. Одиннадцать лет покоя закончились. Одиннадцать лет без страха. Больше такого не будет.

Надя почувствовала, что ей нужен свежий воздух, солнце, умиротворяющий уличный шум. Она вышла из дому и села на скамейку, позволив окружающим ее привычным звукам успокоить свой разум. Внезапно пришли воспоминания, принеся с собой образы прошлого.

Она не заметила, как долго просидела там, и не знала, когда начала думать о материнском дневнике. Уже несколько лет Надя не вспоминала о нем. Быть может, настало время прочитать его? Возможно, слова матери принесут ей утешение?

Надя читала допоздна. Харбин, дом на Гиринской улице — все исчезло, и она вернулась в Санкт-Петербург, на Мойку. Вслед за словами, выведенными аккуратным почерком матери, ее боль перетекала со страницы на страницу, раскрывая прошлое. Дойдя до конца, Надя принялась перечитывать дневник с начала, листая страницы, не в силах поверить в материнскую исповедь, которая точно нитью сшила ее историю в единое целое.

«Февраль 1885. Прошлой ночью в меня вселился дьявол. Я люблю Антона. Я никогда не любила никого, кроме Антона. Что случилось со мной прошлой ночью?.. Мне так стыдно!»

Через несколько страниц слова Анны были полны тревоги:

«Теперь стало понятно, почему меня все время тошнит. Я ношу семя мужчины, которого презираю. Это будет для меня наказанием на всю мою жизнь. Я должна рассказать Антону. Я буду умолять его жениться на мне как можно скорее…»

«О, эта боль на лице Антона! Я до сих пор вижу ее… Я бы все отдала, лишь бы ему не пришлось выслушивать мое признание. Теперь всю свою жизнь, сколько мне отведено, я посвящу тому, чтобы сделать его счастливым…»