Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы

Кокушка вытянулся, выпятил вперед грудь, мерным церемониальным шагом подошел к невесте и стал рядом с нею. Началось венчание. Княжна, все так же не мигая, смотрела перед собою, и если бы не дрожавшая в ее руке и оплывавшая свечка, если бы не нервное дыхание ее высокой груди, можно было почесть ее за статую, так она была бледна, так неподвижна.

Кокушка, все больше и больше выпячивая вперед грудь, следил за тем, чтобы его свечка не оплывала, был поглощен желанием непременно первому стать на розовой атлас. Затем он вдруг вспомнил о дырке на своей перчатке и то и дело старался скрывать ее. Он бойко и громко проговорил вслед за священником все, что ему сказать следовало. Слов княжны нельзя было расслышать, у нее только беззвучно шевелились губы.

Венчание подходило к концу. Наконец настала так ожидаемая Кокушкой минута, и он нисколько не изменил своей важности и торжественности и на всю церковь чмокнул «Ле-Леночку».

Они обвенчаны… Его поздравляют.

— Теперь я по-поеду ш нею, — сказал он князю.

— Нет, мы опять с тобой поедем, кто-нибудь может встретиться…

— Так уж те-теперь вше равно, уж кончено! Кончено! Теперь уж дудки!

Но князь его уговорил и сел с ним в карету. На возвратном пути Кокушка оказался другим: его сдержанность и важность как рукой сняло, он чувствовал себя освобожденным от страха, испытываемого им, благодаря князю, все это последнее время. Теперь он уже не боялся «сумасшедшего дома» и горячечной рубашки. Он кричал и визжал, торжествуя, что всех провел, что никого не боится.

— Покажишь только теперь, брат! — крикнул он. — Вше, вше выложу, шпашибо, голубчик!.. А ведь я ему верил, думал, что он меня любит, таким добреньким прикинулся — хи-хитрец — а я же вот его и перехитрил!..

— Однако ты не кричи! — урезонивал его князь. — Подожди, дай приехать, а то ведь ты так кричишь, подумают, что я тебя режу в карете…

И вот новобрачные дома. Хохол разносит пенящиеся бокалы шампанского. Кокушка выпил сразу три бокала и пришел совсем в восторженное настроение.

Новобрачная было исчезла, она хотела переодеться, поскорее снять с себя это платье: ей было в нем так тяжело, так совестно перед самой собой. Но он побежал за нею, опять целовал ее мокрыми губами и требовал, чтобы она непременно «так» осталась, мало того, чтобы она опять надела вуаль и флердоранжи.

Чтобы только избавиться от этого приставанья, от этих криков, она исполнила его желание.

За обедом Кокушка ел за двоих и пил изрядно, так что скоро у него совсем стало шуметь в голове. Впрочем, пил не он один. Князь и оба его старые сослуживцы пили еще больше. Под конец обеда начала пить и «Ле-Леночка». Щеки ее разгорелись, глаза затуманились и, наконец, она стала то и дело хохотать бессмысленно и неудержимо, глядя на ораторствовавшего и блаженного своего «мужа».

Муж! Нет, она не представляла себе, не понимала, совсем не понимала, что Кокушка действительно муж ее…

После обеда все перешли в кабинет князя. Кокушка подружился с Колым-Бадаевым, был с ним уже на «ты», и называл его не иначе как «шултаном».

— А отчего ты, шултан, не вожвращаешься в свои владения? — кричал он. — Чего ждешь торчишь?..

— Я и вэрнусь! — отвечал ему пьяным голосом Колым-Бадаев. — Скоро вэрнусь.

— Так я к те-тебе в го-гошти приеду ш Ле-Леночкой, пошмотреть на твоих жон… Ведь у тебя их много?

— Много, много! — хихикал Колым-Бадаев, пряча свои глаза за скулы. — Приезжай, бачка, милосты просым!

Зацепин ни на шаг не отпускал князя, совсем прилип к нему. Глаза его осоловели, язык путался, и он своим хриплым голосом толковал:

— Нет, ты пойми, князь, пойми только: проект о полном переустройстве России!.. Кто до этого додумался? Ведь в этом весь вопрос… существенный… наисущественный… суть самая… а я дошел вдруг и просто, как дважды два четыре!.. Ну, скажи сам, ведь уже это-то нельзя так, как вот мои «Мартышкины очки» отбросить — к направлению-де не подходит!.. Тут уж никакое направление, тут благоденствие отечества… Ведь так? Ведь так? Ну, скажи, князь, ведь так?

— Ну, так! Ну, что же тебе в том проку? — отвечал князь.

Он ровно ничего не слышал из того, что говорил приятель. Хоть и совсем пьяный, но он все думал о только что совершенном им гениальном coup d'état [65] Государственном перевороте (фр.). и соображал — нет ли какой прорухи. «Нет, теперь кончено, теперь все в порядке!» — самодовольно решил он.

— Как что мне проку? — с ожесточением хрипел Зацепин. — Да после этого как ни верти, а меня нельзя миновать… Тут, я так думаю, ты сам понимаешь… я человек скромный, сам о многом не мечтаю… Но все ж, как ты там хочешь, а тут министерством пахнет… И как это только мысль эта раньше не пришла мне в голову — удивляюсь!..

Но язык его с каждой минутой путался все больше и больше, и он кончил тем, что задремал.

Между тем рюмочки ликера то и дело наполнялись. Затем опять, по требованию Кокушки, хохол принес шампанского. К одиннадцати часам все были совсем пьяны.

Тогда хохол решил, что гостей следует выпроводить. И Зацепин и Колым-Бадаев были его старыми приятелями. Он надел на них шубы. Сначала свел одного под руки с лестницы и посадил в карету, потом вернулся за другим. Захлопнув дверцу кареты, он крикнул кучеру:

— С Богом! Да полегоньку — не растряси панов!

Когда хохол вернулся, чтобы тушить лампы и свечи, князь храпел непробудно на диване. Новобрачные исчезли.

Несколько минут в квартире все было тихо. Но вдруг хохол расслышал сначала стук, а потом и отчаянный голос Кокушки:

— Ле-Леночка! Ну пушти, где ты! Жачем жаперлашь?

Хохол остановился, прислушался, покачал головою, потом пошел на крик, отвел Кокушку от двери комнаты Елены и, ни слова не говоря, взяв его под мышки, почти снес в спальню.

— Прилягты, паныч, прилягты! — убедительным тоном посоветовал он ему.

— А княжна?.. То-то ешть же-жена моя? — взвизгнул Кокушка.

— Бувайты спокойны, прилягты!.. — еще убедительнее повторил хохол.

Кокушка, как сноп, не раздеваясь, повалился на кровать.

— То-тошнит, — прошептал он, но через минуту захрапел.

Тогда хохол осторожно вышел из комнаты и запер двери…

Кокушка проснулся поздно, с всклокоченной головою, с красными, опухшими глазами. Он вскочил с кровати и несколько минут стоял неподвижно, ничего не понимая, бессмысленно озираясь.

Он был одет во фрак от Сарра, залитый шампанским, в измятой рубашке, с орденом Нины. Кровать, покрытая розовым атласным одеялом, была несмята. Во рту у Кокушки пересохло, язык, как деревянный, голова тяжела…

— Что же это такое?! — вдруг завопил он и кинулся из комнаты.

В десятом часу утра, когда Владимир только что успел встать и умыться, у двери его спальни послышался голос Маши.