Генрик Сенкевич - Повести и рассказы

Женщины не менее возбуждены следующим номером программы: тот же самый могучий Орсо будет носить на тридцатифутовом шесте маленькую Дженни, «чудо света», о которой афиша гласит, что она самая красивая девушка, какая только жила на земле «от начала христианской эры». И несмотря на то, что Дженни не более тринадцати лет, директор также предлагает сто долларов каждой девице, «независимо от цвета кожи», которая осмелилась бы соперничать красотою с «воздушным ангелом». Все мисс из Анагейма и его окрестностей от мала до велика, читая этот пункт программы, презрительно улыбаются и единодушно заявляют, что вступать в подобное соревнование было бы недостойно «леди» из порядочной семьи. Тем не менее каждая из них предпочла бы даже отказаться от своего кресла на бегах, чем пропустить вечернее представление и лишить себя возможности взглянуть на эту маленькую соперницу, красота которой, по всеобщему мнению, несомненно померкнет в сравнении с красотой сестер Бимпа. Обе сестры Бимпа, старшая — Рефуджио и младшая — Мерседес, небрежно откинувшись в прелестной коляске, как раз в это время читают афишу. Их прекрасные лица не выражают ни малейшего волнения, хотя они и чувствуют, что в эту минуту на них устремлены глаза всего Анагейма: на них смотрят как бы с мольбой поддержать честь целого округа и в то же время с патриотической гордостью, основанной на убеждении, что красивее этих двух калифорнийских цветков не найти во всех городах и каньонах Нового Света. Ох, и хороши же сестры Рефуджио и Мерседес! Недаром в их жилах течет чистая кастильская кровь, о чем их мать не устает бесконечно повторять, выражая тем самым свое глубокое презрение ко всем темнокожим, а также и к обладателям светлых волос, то есть к янки.

Обе сестры, стройные, легкие, преисполненные тайного очарования, полны томной неги и такой неизъяснимой сладости, что при приближении к ним сердца у молодых людей трепещут от тайной и невысказанной страсти. От сестер Рефуджио и Мерседес исходят чары, как благоухание от магнолий и лилий. Их лица красивы, кожа прозрачна, хоть и окрашена, точно отблеском утренней зари, легким румянцем, а взгляд манящих черных с поволокой глаз открыт и нежен. Закутанные в спадающие складками муслиновые мантильи, они сидят в засыпанной цветами коляске, такие невинные, спокойные и прекрасные, что, кажется, и сами не сознают своей красоты. Анагейм смотрит на них, пожирает их глазами, гордится ими, влюблен в них.

Какова же должна быть эта Дженни, если она хочет одержать победу? «Сатердей уикли ревью» писало, правда, что, когда маленькая Дженни взбирается па верхушку шеста, опирающегося на могучее плечо Орсо, когда там, вверху, высоко над землей, ежеминутно рискуя упасть и разбиться насмерть, она раскрывает ручки и начинает порхать как мотылек, в цирке наступает тишина, и не только глаза, но и сердца с трепетом следят за каждым движением прекрасного ребенка. «Кто хоть раз видел ее на шесте или на коне,— кончает «Обозрение»,— тот уже не забудет ее никогда: величайший художник в мире, сам мистер Гарвей из Сан-Франциско, который расписывал Палас-Отель, не создал бы ничего подобного».

Скептически настроенная, или просто влюбленная в сестер Бимпа, анагеймская молодежь считает, что тут явное преувеличение. Однако все это должно выясниться только вечером. Между тем движение около цирка растет с каждой минутой. Из длинных деревянных балаганов, окружающих полотняный цирк, доносится рычанье львов и рев слона, пронзительно кричат попугаи, вцепившись в обручи, висящие на столбах, обезьяны раскачиваются на собственных хвостах или передразнивают публику, удерживаемую на расстоянии протянутой вокруг строения веревкой. Наконец из цирка выезжает процессия с целью окончательно поразить публику. Во главе процессии движется огромный фургон, запряженный шестеркой лошадей с плюмажами на головах. Возницы в костюмах французских почтальонов правят лошадьми; на повозках стоят клетки, где вместе со львами сидят леди с оливковыми ветвями в руках. За повозками шествует слон, покрытый ковром, с башней на спине и с лучниками внутри башни. Трубят трубы, звенят бубны, рычат львы, щелкают бичи — словом, весь караван с шумом и гамом продвигается вперед. Мало того: за слоном катится машина, напоминающая орган, с трубой, как у паровоза, которая при помощи пара наигрывает; а вернее, с адским визгом и присвистом извергает национальный «Янки Дудл». Иногда пар задерживается в трубе, и тогда из нее выходит обыкновенный свист, что, однако, нисколько не уменьшает энтузиазма толпы, которая, вне себя от восторга, слушает эту пронзительную песню пара. Американцы кричат «ура!», немцы «хох!», мексиканцы «эвива!», а кагуиллы вопят, словно дикие животные, искусанные оводом.

Толпы потянулись за повозками, место около цирка опустело, попугаи перестали орать, мартышки кувыркаться. «Грандиозный аттракцион», однако, не принимает участия в процессии. На фургонах не видно ни «непревзойденного маэстро бича» — директора, ни «непобедимого» Орсо, ни «воздушного ангела» — Дженни. Все это для большего эффекта приберегается на вечер. Директор находится то внутри здания, то заглядывает в кассы, в которых сидят его негры и скалят в улыбке белые зубы,— заглядывает и злится. Орсо же и Дженни как раз в это время заняты репетицией в цирке. Однако под его полотняной крышей царит тишина и полумрак, особенно густой в глубине, куда уходят скамьи; почти весь свет, проникающий сквозь купол, падает на посыпанную песком и опилками арену. При этом тусклом, просеянном через полотно свете видна одиноко стоящая у парапета лошадь. Выхоленный конь, очевидно, скучает: он отмахивается хвостом от мух и вскидывает головой, насколько ему позволяет туго натянутый белый повод. Постепенно глаза начинают различать и другие предметы: шест, на котором Орсо обычно носит Дженни, и несколько оклеенных бумагой обручей, через которые Дженни прыгает,— все это лежит, небрежно брошенное, на песке. Полуосвещенная арена и погруженный в полный мрак цирк напоминают покинутое здание с давно заколоченными ставнями. Расположенные амфитеатром ряды скамеек, освещенные лишь кое-где, выглядят, словно руины. Не оживляет картины и стоящий у парапета с опущенной головой копь.

Но где нее Орсо и Дженни?

Проникающая сквозь щели полоса света, в которой летают и снуют пылинки, падает золотистым пятном в глубь самых задних рядов скамеек. Пятно, перемещаясь вместе с движением солнца снаружи, наконец освещает Орсо и Дженни.

Орсо сидит на спинке скамейки, а рядом с ним Дженни. Она прильнула своим прелестным детским личиком к плечу атлета, а рукой обняла его за шею. Глаза девочки подняты кверху, точно она внимательно прислушивается к словам товарища, который, наклонившись к ней, кивает иногда головой, как бы что-то растолковывая и объясняя ей. Они так нежно принялись друг к другу, что их можно было бы принять за влюбленную пару. Но обтянутые бледно-розовым трико ножки Дженни, не достающие до земли, раскачиваются совершенно по-детски взад и вперед, а ее поднятые глаза выражают лишь глубокое внимание и сильное напряжение мысли, а не какие-либо более нежные чувства. К тому же ее фигура едва лишь начинает приобретать женские очертания. Вообще Дженни еще ребенок, но такой очаровательный, что, не в обиду будь сказано господину Гарвею из Сан-Франциско, расписывавшему Палас-Отель, ему действительно трудно было бы представить себе что-нибудь подобное. У нее и в самом деле ангельское личико: выражение ее огромных грустных голубых глаз серьезно, нежно и доверчиво; темные брови вырисовываются необыкновенно четко на белом лбу, ее белокурые шелковистые, рассыпавшиеся волосы бросают такую тень на лицо, какой не постыдился бы не только мастер Гарвей, но и некий другой художник по имени Рембрандт. Девочка напоминает одновременно и Золушку, и Гретхен. Поза, в которой она сидит, прижавшись к Орсо, свидетельствует о натуре робкой, нуждающейся в опеке. На этой фигурке в стиле Греза кажется удивительно странным цирковой костюм, состоящий из розового трико и короткой газовой юбочки, расшитой серебряными блестками, такой коротенькой, что она не прикрывает даже колен девочки. На темном фоне, в золоте солнечных лучей, тоненькая девочка выглядит словно олицетворение света и легкости в сравнении с квадратной фигурой юноши.