Элизабет Гилберт - Происхождение всех вещей

— И что же нам делать с этими страданиями? — спросила Альма.

Этот вопрос она никогда бы не задала священнику, философу или поэту, но ей было любопытно — и даже, пожалуй, отчаянно хотелось — услышать ответ от Ханнеке де Гроот.

— Что ж, дитя, со своими страданиями можешь делать все, что пожелаешь, — мягко отвечала Ханнеке. — Они принадлежат тебе. Но я скажу тебе, как поступаю со своими. Беру их за загривок, бросаю на пол и топчу каблуком сапога. И тебе бы научиться делать так же.

И Альма научилась. Научилась топтать разочарования каблуком сапога. Сапоги у нее были крепкие, поэтому для этого дела она была хорошо снаряжена. И постаралась стереть свои печали в мелкую пыль и столкнуть ее в канаву. Она делала это каждый день, иногда даже несколько раз в день, и так и жила.

Шли месяцы. Альма помогала отцу, помогала Ханнеке, работала в оранжереях, а иногда устраивала в «Белых акрах» ужины, чтобы развлечь Генри. Со старой подругой Реттой виделась крайне редко. Еще реже — с Пруденс, но иногда они все же встречались. Исключительно привычки ради Альма посещала церковную службу по воскресеньям, хотя частенько поступала весьма неблагочестиво и сразу после церкви наведывалась в переплетную, чтобы отвлечься от всех мыслей, прикасаясь к своему телу. Привычка ходить в переплетную больше не приносила радости, но позволяла хотя бы немного расслабиться.

Альма находила себе занятия, но все же чувствовала, что этого недостаточно. Примерно через год она начала ощущать, что к ней подкрадывается апатия, и это ее сильно напугало. Она мечтала заняться какой-нибудь работой или проектом, чтобы дать выход своему огромному интеллектуальному резерву. Поначалу этому способствовали коммерческие дела отца, и ее дни заполнялись внушительной горой обязательств, но вскоре врагом Альмы стала эффективность ее работы. Она справлялась с задачами компании Уиттакера слишком хорошо и слишком быстро. Узнав все, что нужно было знать об импорте и экспорте растений, она вскоре начала выполнять отцовскую работу за него в течение четырех-пяти часов, и этого было слишком мало. Очень много часов оставалось свободными, а свободные часы таили в себе опасность. Свободные часы были чреваты тем, что у Альмы появлялась возможность думать о разочарованиях, а о них нужно было не думать, а давить каблуком сапога.

Примерно в то же время — через год после того, как Ретта и Пруденс вышли замуж, — Альма Уиттакер пришла к значительному и даже шокирующему осознанию: она обнаружила, что «Белые акры» на самом деле не являются очень большой территорией, как ей казалось в детстве. Напротив, владения отца оказались маленькими. Конечно, поместье разрослось и теперь занимало более тысячи акров — речной берег, тянувшийся на милю, внушительный участок девственного леса, огромный дом, великолепная библиотека, обширная сеть конюшен, оранжерей, прудов и ручьев, — однако, если учесть, что все это составляло границы чьего-то мира (в данном случае — мира Альмы), территория оказывалась совсем небольшой. Любое место, откуда нельзя уехать, покажется маленьким, особенно если изучаешь ботанику!

Беда была в том, что Альма всю жизнь изучала природу «Белых акров» и знала это место слишком хорошо. Ей были знакомы каждое дерево и камень, птица и цветок. Она знала всех пауков, жуков и муравьев. В «Белых акрах» не осталось ничего, что она могла бы исследовать. Безусловно, девушка могла бы изучать новые тропические растения, прибывавшие каждую неделю, чтобы пополнить внушительную коллекцию в отцовских парниках, однако это не имело ничего общего с первооткрывательством! Ведь кто-то уже открыл эти виды! А задача натуралиста — по крайней мере, как понимала ее Альма — заключалась в том, чтобы открывать . Но у Альмы не было больше такой возможности, так как в ботанике она достигла границ изученного. Это осознание пугало ее и лишало сна по ночам, что, в свою очередь, пугало еще больше. Она боялась охватывавшего ее нетерпения. Она почти физически ощущала, как ум ее вышагивает внутри головы, запертый в клетку и раздраженный бездействием; ощущала груз лет, которые ей еще предстояло прожить: они наваливались на нее угрожающей тяжестью.

Прирожденный классификатор, которому нечего было больше классифицировать, Альма боролась с беспокойством, раскладывая по порядку все остальные вещи в доме. Она навела чистоту в кабинете отца и распределила бумаги по алфавиту. Убралась в библиотеке и выбросила книги, не представлявшие ценности. Баночки для коллекций на своих полках расставила по высоте и усовершенствовала систему подшивки многочисленных документов. Так и вышло, что однажды ранним утром 1822 года Альма Уиттакер сидела одна в каретном флигеле и перебирала все научные статьи, когда-либо написанные ею для Джорджа Хоукса. Она пыталась решить, распределить старые издания Botanica Americana тематически или хронологически. Делать это было вовсе не обязательно, зато было куда деть свободный час.

И вот на дне стопки журналов Альма нашла одну из своих первых статей — ту самую, что написала, когда ей было всего шестнадцать, посвященную Monotropa hypopitys, подъельнику обыкновенному. Она ее перечитала. Слог был незрелым, спору нет, но научные рассуждения обоснованными, а объяснение, почему растение, любящее тень, на деле является хитрым бескровным паразитом, — верным и убедительным. Однако внимательно разглядев свои старые рисунки подъельника, Альма чуть не рассмеялась их грубой примитивности. Ее диаграммы напоминали детский рисунок, которым, впрочем, по сути и являлись. Не то чтобы за последние семь лет она стала блестящим иллюстратором, однако эти ранние рисунки были очень несовершенны. Джордж проявил немалую любезность, вообще согласившись их напечатать. Подъельник был изображен растущим на подушке из мха но, мох этот выглядел как свалявшийся старый матрас. Никто не смог бы узнать его в этих непонятных комках внизу рисунка. Ей следовало прорисовать его более детально. Будучи хорошим натуралистом, она должна была создать рисунок, в точности отображавший разновидность мха, на которой произрастали подъельники.

Но, задумавшись об этом, Альма поняла, что сама не знает, на каком виде мха растет Monotropa hypopitys. Мало того, она осознала, что не до конца уверена, может ли отличить один вид мха от другого. И сколько их вообще? Несколько? Дюжина? Несколько сотен? К своему удивлению, она поняла, что не знает. С другой стороны, откуда ей было знать? Разве кто-то когда-то писал о мхе? Или даже о моховидных в целом? Ей не было известно ни одного авторитетного труда на эту тему. Да и кому захотелось бы о них писать? В конце концов, мхи не орхидеи. И не ливанские кедры. Маленькие, некрасивые и незаметные, они не имели медицинской и коммерческой ценности, чтобы на них могли заработать люди вроде Генри Уиттакера. (Хотя Альма и помнила, как отец рассказывал, что оборачивал драгоценные семена цинхоны сухим мхом, чтобы сохранить их по дороге с Явы.) Быть может, у Гроновиуса [28] Ян Гроновиус (1686–1762) — голландский ботаник, сподвижник Карла Линнея. было что-то о мхах? Вероятно. Но трудам старого голландца исполнилось уже семьдесят лет, они сильно устарели и отчаянно нуждались в дополнениях. Видимо, мхами никто не интересовался. Альма даже старые стены каретного флигеля от сквозняков проложила мхом, как обычной ватой.