Элизабет Гилберт - Происхождение всех вещей

Кроме того, теперь Альме, видимо, грозило остаться в «Белых акрах» навсегда. Отец в ней нуждался. С каждым днем это становилось все более очевидным. Генри спокойно отпустил Пруденс (и даже благословил приемную дочь довольно щедрым приданым и вполне милостиво отнесся к Артуру Диксону, хотя тот был занудой и к тому же пресвитерианцем). Но Альму он не отпустил бы никогда. Пруденс не представляла для Генри никакой ценности, но Альма была ему необходима, особенно теперь, когда Беатрикс умерла.

Так Альма и заняла место матери. Она была вынуждена принять на себя эту роль, ведь, кроме нее, никто не мог управиться с Генри Уиттакером. Альма вела отцовскую корреспонденцию, платила по его счетам, выслушивала его жалобы, следила, чтобы он не пил много рома, критиковала его планы и успокаивала, когда его что-то возмущало. Когда он звал ее в свой кабинет в любое время дня и ночи, она не знала, что ему может от нее понадобиться или как много займет времени выполнение той или иной задачи. Порой она находила отца за столом — он сидел и царапал иглой гору золотых монет, пытаясь выяснить, не поддельное ли золото, и спрашивал мнение Альмы. Иногда ему просто было скучно, и он хотел, чтобы Альма принесла ему чашку чая или поиграла с ним в криббедж либо напомнила слова старой песни. В те дни, когда у него что-то болело, или если ему вырвали зуб, или на грудь наложили мазь от нарывов, он призывал к себе Альму лишь для того, чтобы пожаловаться на боль. Он мог вызвать ее и без какой бы то ни было причины, просто чтобы обрушить на нее шквал капризных жалоб. («Ну почему ягнятина в этом доме на вкус как козлятина?» — хотел знать он. Или: «Зачем служанки вечно сдвигают ковры — я уже не знаю, куда ступать! Сколько раз я должен поскользнуться?»)

В дни, когда дел было больше и здоровье ему не досаждало, у Генри находилась для Альмы настоящая работа. Она могла понадобиться ему для того, чтобы написать письмо с угрозами задолжавшему арендатору («Напиши, чтобы возобновил выплаты в течение двух недель, иначе я сделаю так, что его дети остаток жизни проведут в работном доме», — диктовал Генри, а Альма писала: «Дорогой сэр, при всем моем уважении вынужден попросить поторопиться с оплатой этого долга…»). Или он мог получить коллекцию засушенных образцов растений из-за границы и звал Альму, чтобы та восстановила их, положив в воду, и быстро зарисовала, пока они не сгнили. Или просил ее написать письмо сборщику образцов из Тасмании, который жизни не жалел, трудясь в самом отдаленном уголке планеты и собирая экзотические виды растений для компании Уиттакера.

— Скажи этому ленивому олуху, — говорил Генри и кидал дочери блокнот через стол, — что мне толку никакого, если он пишет, что такой-то и такой-то вид произрастает на берегу такого-то ручья, чье название он, видать, сам и выдумал, потому что ни на одной карте в мире его нет. Скажи, что мне нужны практичные сведения. И плевать я хотел на известия о том, что у него, видите ли, ухудшается здоровье. Оно и у меня ухудшается, но заставляю ли я его выслушивать мое нытье? Скажи, что он получит десять долларов за сотню растений каждого вида, вот только информация должна быть точной, а образцы — легкоопределяемыми. Скажи, чтобы перестал клеить засушенные растения на бумагу — это их уничтожает, что должно быть ему уже хорошо известно, черт возьми! В каждый вардианский кейс пусть ставит два термометра — один крепится к самому стеклу, второй помещается в землю. И прежде чем отправить новые образцы, пусть убедит матросов на борту убирать кейсы с палубы на ночь, если ожидается мороз, потому что ни шиша он не получит, если вместо растений мне придет очередная партия черной плесени в коробке. А еще скажи, что я не буду больше платить аванс. И что ему повезло, что я вообще сохранил ему место, хотя он прилагает все усилия, чтобы меня обанкротить. Скажи, что он получит деньги, когда их заслужит. («Дорогой сэр, — начинала писать Альма, — компания Уиттакера искренне благодарит вас за все труды и приносит извинения за любые неудобства, которые вы претерпели…»)

Эту работу не мог выполнить никто другой. Только Альма. Все вышло в точности, как говорила Беатрикс на смертном одре: Альма не могла бросить отца.

Подозревала ли Беатрикс, что Альма никогда не выйдет замуж? Возможно. В конце концов, кто захотел бы жениться на Альме? Кто взял бы в жены эту великаншу ростом выше шести футов, [27] 180 см. слишком напичканную знаниями, и чьи волосы росли торчком, как петушиный гребешок? Джордж Хоукс был лучшим кандидатом — единственным кандидатом, по правде говоря, — но теперь и он уплыл у нее из рук. Альма знала, что поиск подходящего мужа теперь дело безнадежное, и однажды поделилась своими соображениями с Ханнеке де Гроот, когда они вместе подрезали самшиты в старом греческом саду матери.

— Моя очередь никогда не придет, Ханнеке, — вдруг сказала девушка. В голосе ее не было сожаления, лишь искренность. По-голландски вообще нельзя было говорить иначе, а с Ханнеке Альма всегда говорила только по-голландски.

— Не торопи события, — отвечала Ханнеке, сразу поняв, к чему клонит Альма. — Муж еще придет тебя искать.

— Верная моя Ханнеке, — ласково проговорила Альма, — давай хоть между собой не будем лукавить. Кому захочется надеть кольцо на эти руки, грубые, как у торговки рыбой? Кто захочет целовать ходячую энциклопедию?

— Я, — отвечала Ханнеке и, заставив Альму пригнуться, поцеловала ее в лоб. — Ну вот же, поцеловала. И хватит ныть. Вечно ты ведешь себя так, будто все знаешь, но всего знать нельзя. У матери твоей была такая же беда. Я больше знаю о жизни, чем ты — намного больше, — и скажу, что ты еще молода и сможешь выйти замуж, а может, и детей завести. Спешить тоже некуда. Вот посмотри на миссис Кингстон с Локуст-стрит. Ей не меньше полтинника, а она только что мужу близнецов родила! Как жена самого Авраама. Каким-нибудь ученым взять и изучить бы, что там у нее в утробе.

— Признаюсь, Ханнеке, мне кажется, что миссис Кингстон все же меньше пятидесяти лет. Да и вряд ли она бы захотела, чтобы кто-нибудь изучал ее утробу!

— Это я к тому, Альма Уиттакер, что будущего ты знать не можешь, как бы тебе ни хотелось верить в обратное. И еще кое-что хочу тебе сказать. — Тут Ханнеке прекратила подстригать деревья, и голос ее посерьезнел. — У всех бывают разочарования, дитя.

Альме нравилось, как звучит по-голландски «дитя». Киндхе . Этим словом Ханнеке всегда называла Альму, когда та была маленькой, боялась темноты и забиралась к ней в кровать посреди ночи. Киндхе . Это слово было сама доброта.

— Я знаю, что у всех бывают разочарования, Ханнеке.

— Не уверена, что знаешь. Ты еще молода, вот и думаешь только о себе. Не замечаешь, что происходит вокруг, с другими людьми. Не возражай, ведь это правда. Я тебя не осуждаю. Сама была такой же эгоисткой в твоем возрасте. Так уж повелось, что в молодости все мы эгоисты. Теперь я стала мудрее. Жаль, что нельзя поставить старую голову на молодые плечи, тогда бы и ты поумнела. Но однажды ты поймешь, что страдания не минуют никого в этом мире, даже если человек выглядит счастливым.