Федор Зарин-Несвицкий - Тайна поповского сына

Это сильно подбодрило его.

Ушаков, наклонясь над бумагами, искоса наблюдал за ним.

— Да, сударь, — вдруг заговорил он, — много негожего говорят про нашу канцелярию, а видит Бог, все облыжно. Стоим мы на страже престола, никого не утесняем, но зорко следим за злодеями и злоумышленниками. Им ли мирволить. Правда, сударь?

И, не дожидаясь ответа, продолжал:

— Ну, а коли ненароком попадется нам почтенный человек, так разве мы мучим его? Николи того, сударь, не бывало. Просто-напросто спросим, так ли дело было, ну и говори как на духу, как перед Господом. Только и всего. Ведомо нам отлично, что нередко облыжно доносят. Так-то, сударь. Не выкушаете ли еще винца?

Но Артемий Никитич поблагодарил и отказался.

— Коли так, — произнес Ушаков, — и вы успели уже отдохнуть, так не приступим ли к делу?

«Я спасен», — подумал Кочкарев, а вслух бодро произнес:

— Что ж, я готов!

Легкая, мимолетная улыбка скользнула по губам Ушакова и мгновенно скрылась.

— Итак, начнем, — начал он, — а теперь, сударь, попрошу вас встать, здесь место присутственное, и дело вершается именем ее величества.

Едва заметная перемена в тоне Ушакова не ускользнула от внимания Кочкарева.

Значит, все же он обвиняемый. Начался допрос.

— Кто?

— Дворянин Артемий Никитич Кочкарев, лейб-гвардии отставной майор.

— Сколько лет?

— Пятьдесят девять.

Затем последовали вопросы о семейном положении, об имуществе, бывал ли каждогодно у святого причастия и так далее.

Снявши эти официальные показания, Ушаков откинулся на спинку кресла и сложил на круглом животе свои толстые руки с жирными, словно обрубленными, короткими пальцами.

— Ну, а теперь, сударь, — начал он, не глядя на Артемия Никитича, — расскажите нам, как вы крестьян бунтовали при содействии сержанта лейб-гвардии Измайловского полка Павла Астафьева?

— Я! Бунтовал! — в негодовании воскликнул Кочкарев. — Это гнусная клевета и ложь…

И он подробно рассказал о несправедливом взыскании подушных, о поведении Бранта, настроении крестьян и участии сержанта Астафьева.

Ушаков с ласковой улыбкой слушал его показания.

Когда Артемий Никитич, тяжко дыша, остановился, Ушаков все с той же ласковой улыбкой проговорил:

— Так вы, сударь, не отрекаетесь, что сочли сбор подушных «несправедливым»?

— Оно, конечно, несправедливо, — горячо ответил Кочкарев, — я уже платил подушные…

Ушаков даже закрыл от удовольствия глаза, как кот, поймавший мышь и заранее наслаждающийся ожидаемым им обедом.

— А указ-то был ведь ее величества, — совсем тихо произнес Ушаков, — как же таковой указ может быть несправедлив?

Кочкарев был ошеломлен и не нашелся, что и ответить.

— А не говорили ли вы ненароком того же и крестьянам? — вдруг быстро спросил его Ушаков.

— Да, — ответил, собираясь с мыслями, Артемий Никитич, — я говорил, что все, излишне взятое, им назад вернут… Да, говорил сие, — снова подтвердил Кочкарев собственные слова.

— Значит, вы им сказали, что ее величество с них хочет брать лишнее? — все также ласково говорил Ушаков.

Кочкарев совсем растерялся.

— Вы можете, генерал, думать, что хотите, — начал он, несколько опомнившись, — но я могу только одно сказать. Никогда противу государыни я не злоумышлял. Никогда крестьян не бунтовал. А вы своими экивоками с толку меня не сбивайте… Все, что было в моих силах, все я сделал. Во всем виновен Брант. А сержант Астафьев мне был подмогою, ибо без него невесть какое смертоубийство могло быть. Так-то!

Ушаков, слушая его, тихо улыбался и грустно покачивал головой.

— О сержанте Астафьеве дело особливое, — ответил он и, немного помолчав, добавил: — Так что ж, сударь, и больше ничего?

— Я больше ничего не могу сказать, — ответил угрюмо Кочкарев.

— Ну, что ж, — вздохнув, отозвался Ушаков, — быть так! Не откажитесь, сударь, свои слова подписать.

Худой, бритый человек поднялся со своего места и с поклоном подал Ушакову опросный лист.

Быстро проглядев его, Ушаков передал его Кочкареву. Измученный Артемий Никитич, не читая, подписал его.

Ушаков встал.

— Доброй ночи, сударь, — любезно произнес он, — до скорого свидания.

И с этими словами он повернулся и скрылся из глаз растерянного и отчаявшегося Кочкарева в маленькую дверь, находившуюся за его креслом.

Почти сейчас же вошли солдаты, и Артемий Никитич, подавленный допросом, измученный, лишенный надежды, снова был отведен в свой каменный мешок.

Ушаков пока удовольствовался результатом дознания.

Он не получил никаких определенных инструкций от Бирона и потому остановился на первом допросе. Кочкарев был все же знатный дворянин, и без особого приказа Ушаков не решался подвергнуть его допросу «с пристрастием», то есть допросу под пыткой.

Кроме того, дело Кочкарева было не раздельно с Астафьевым, а между тем из полка сержанта Астафьева не присылали. Быть может, сержант нашел себе сильного покровителя, чем в то время вообще регулировалось правосудие. Все эти соображения, вместе взятые, удерживали его от решительных мер по отношению к Артемию Никитичу.

Да у генерала Ушакова и так было работы по горло. Неутомимые шпионы Бирона доставляли ему очень много материала. Кроме того, неимоверно участились разбои в предместьях Петербурга, по Фонтанке и на Васильевском острове. Образовались целые шайки. Дело дошло до того, что грабежи бывали и на самой Невской перспективе. При малейшем подозрении людей тащили в Тайную канцелярию, где их «с пристрастием» допрашивал неумолимый Ушаков. Трудно было сказать, когда он спал. Должно быть, там же, в застенке. Он приходил в Тайную канцелярию чуть свет и оставался там до поздней ночи, а нередко проводил там и ночи напролет.

Затем явились поджигатели.

То здесь, то там горел Петербург. Шпионы сбились с ног. В Тайной канцелярии уставали палачи, не хватало и рабочих рук. И день, и ночь пылали горны, где раскаляли для пыток щипцы и полосы железа. Довольно было ничтожного подозрения в поджоге — и мучительная пытка, и страшная смерть. А потом принимались за оговоренных.

И так без конца.

Но ни разбои, ни поджоги не прекращались.

Грозовое напряжение в придворных сферах достигло крайней степени.

Скрытая борьба между Бироном и Волынским становилась открытой. Волынский перестал являться на приемы герцога. Герцог бесился, но молчал. Доклады Волынского у императрицы становились все дольше.

Приближалось время празднеств по случаю заключения и ратификации мира. Волынскому, жившему очень широко и потому нуждавшемуся в деньгах, государыня пожаловала двадцать тысяч рублей. Кроме того, она оказала ему особое внимание, поручив устройство всех предполагаемых празднеств, что давало ему возможность часто являться к ней с докладами.