Александр Старшинов - Завещание императора

Мелькнула даже мысль — все бросить и мчаться в Италию… Потому что тревога порой накатывала такая, что хотелось кричать.

С Кориоллой и детьми что-то случилось…

С другой стороны — Кука бы сообщил, если бы в Риме получил какие-то тревожные известия.

«Письма попросту могли затеряться — такое бывает», — успокаивал сам себя Приск.

К тому же послание из Комо попросту могло еще не успеть прибыть.

Глупо поворачивать назад лишь потому, что почтари слишком медлительны.

«Странная вещь, — раздумывал Приск, — Плиний говорил, что от нас ныне ничего не зависит. Но с другой стороны — от того, довезу ли я Адриану похищенный свиток, или сожгу его на костре, или отдам почтарю с просьбой доставить самому императору, — вся империя может повернуться совсем в другую сторону. У меня в руках — будущее государства».

Как ни странно, это открытие не пугало его — напротив, он вдруг осознал, что ни в коем случае не хочет бросить опасную ношу, что жаждет этого недоступного прежде ощущения — сознания, что держишь в руках сердце империи.

Вновь азарт охватил его — как тогда, когда он выслеживал Павсания на улицах Рима. Как прежде, когда бросался он в опасные предприятия в Дакии — отыскивал дорогу через перевал Боуты, запоминал укрепления Сармизегетузы.

И еще его почему-то перестало смущать то, что рядом едет Максим, не столько телохранитель, сколько профессиональный убийца, не смущало, что у того привязан к сумке какой-то странный сверточек, и что вечером Максим его разворачивает и густо посыпает содержимое солью, и тогда можно разглядеть, что внутри свертка — безымянный палец. Человеческий. И на пальце — дешевенькое медное колечко.

Калидром быстро вписался в маленький отряд военного трибуна. Само собой, именно ему доверяли приготовление пищи на костерке во время дневной остановки. Вечером обычно ели в таверне — но и то не всегда. Стряпня Калидрома была куда вкуснее, нежели то, что подавали в местных гостиницах при почтовых станциях.

Максим оказался парнем запасливым. Из выделенных наместником Вифинии денег прикупил и повозку, и мулов, и главное — отличную кожаную палатку, которая еще пригодится военному трибуну в грядущем походе. Запасся он и теплыми одеялами, и пастушьими плащами, были они столь плотными, что самый сильный дождь не мог промочить их насквозь.

В первый же день пути Калидром сам, без всяких расспросов принялся заверять Приска, что знать не знает, что же именно Авл Сентий просил его похитить из библиотеки. Просто велел взять пергамент — и все. Приск не поверил, стал выпытывать, и повар выдал версию совершенно чудесную, будто в свитке этом — завещание для Авла на поместье и миллионное состояние.

— Это Авл тебе такое сказал? — уточнил трибун.

— Ну конечно! Авл обещал поделить все пополам, если я добуду то, что ему надобно.

Калидром, разумеется, часто лукавил, но тут, похоже, не лгал: вряд ли Авл посвятил его в тайну драгоценного свитка, скормил рабу выдумку, а тот проглотил, не моргнув. О том, что пергамент этот теперь у Приска, Калидром, разумеется, понятия не имел.

Днем или вечером, вкушая приготовленные Калидромом яства, Приск как бы между прочим пытался выведать у пекаря, что тому ведомо про Ктесифон и Селевкию, про Пакора и его конкурентов в борьбе за парфянский трон. И вообще про Парфию.

Но тут военный трибун не преуспел. Если Калидром про что и рассказывал, то это про замечательные пиры во дворце царя царей.

Об этом он мог говорить часами:

— Все, кто служит Великому царю во время трапезы, должны принять ванну и надеть белые одежды. Одних только поваров при дворе в Ктесифоне около двухсот и еще тридцать два поваренка. Семьдесят фильтровальщиков вина и почти пятьдесят плетельщиков венков. А еще царь царей держит более трехсот музыкантш, с самыми красивыми сожительствует сам, остальных отдает придворным. Первая половина дня отводится на приготовления. Гостей, приглашенных на пир, всегда делят на две части. Одних помещают вкушать пищу во дворе, а других, избранных, проводят во дворец. Но даже эти избранные не допускаются к царской трапезе — Великий царь вкушает пищу один за шторой. Правитель может за ними наблюдать, а они за ним — нет. Для пиров каждый день убивают одну тысячу скота: тут и лошади…

— Лошади? Их тоже едят? — изумился юный Марк.

— Ну да. Лошади, верблюды, быки, ослы, лани, много птицы, и в том числе — аравийские страусы.

— Вот же обжорство! — Опять реплика Марка.

— Ничуть. Мясо, остатки хлеба и других блюд выносят во двор — телохранителям и лучникам. Ничто не пропадает.

— То есть парфянские солдаты служат за объедки… — засмеялся юноша.

— Ну… не знаю… — Калидром немного обиделся. — Разумеется, римским легионерам платят серебром, а парфянам — хлебом и мясом. А некоторым вместо золота доставались мои пирожные с черным изюмом и кунжутом. Парфяне вообще обожают всякие пирожные.

— Ну тогда победа нам обеспечена… — усмехнулся Приск. — Филипп Македонский говаривал, что ослик, груженный золотом, откроет любые ворота. Ты же напечешь огромный поднос пирожных, а мы будем покупать ими охрану городов вместо золота.

Калидром вновь разобиделся и пообещал, как только он окажется в Антиохии, испечь такие пирожные, за которые наместник пожалует ему целую пригоршню золота. Видимо, Калидром полагал, что Адриан страдает чревоугодием.

Приск его не разубеждал, напротив, намекал, что так оно и есть.

Мечта о грядущем успехе держала Калидрома всю дорогу на привязи крепче любой веревки.

Однажды после полудня их обогнал отряд городской стражи. Приск отметил, что парни все рослые и явно из местных. Но что странно — командир тоже был не римлянин. Возможно, он раздобыл римское гражданство, как Лузий Квиет, то есть отец этого варвара мог получить сей дар за заслуги, потому как сам командир человеком ценным не выглядел даже с первого взгляда. Что-то в его облике настораживало. То ли съехавший набекрень шлем, то ли колчан, полный стрел, притороченный к седлу, то ли лук, совсем не положенный городскому стражнику.

— Куда едем? — Командир стражников оглядел дорогу и особенно долго задержал взгляд на повозке с рабынями.

Приск в этот момент подумал, что совершенно не зря решил присоединиться в пути к веселой компании, следующей в Антиохию.

— Разве ты не знаешь, куда ведет эта дорога? — спросил военный трибун, хмуря брови.

Командир стражников впился в Приска цепким взглядом, хмыкнул, поправил тускло блеснувший на солнце шлем и вновь оглядел пеструю толпу. Ясно, что у всех этих жонглеров и силачей денег при себе ни асса — затем и устремились они в Антиохию, чтобы пополнить свои кошельки. А силачи-атлеты, колесничие, гладиаторы да фокусники — не тот народ, кого можно задирать беспрепятственно, у каждого из них при себе нож, у многих мечи, и почти все гладиаторы едут вовсе не в клетках, а верхом на мулах. Значит, возможно, многие — бывшие свободные, пошедшие на арену добровольно — за деньги и ради риска, ради того пьянящего чувства опасности, которое и Приска увлекло в дорогу. Что касается Приска и его спутников, то все они вооружены.