Станислав Росовецкий - Самозванец. Кровавая месть

— В жизни не доводилось мне слышать такой наглой лжи, да вот сподобил меня Бог, — заявил некрасивый юноша и истово перекрестился по-православному. — Никакого расстригу Гришку Отрепьева я в глаза не видел и даже до сегодняшнего дня не слыхал о нем. Сам я, скитаясь в иноземных землях, упражнялся в воинском искусстве, а в монастыре и не жил никогда. Да и то рассудить: разве я мог добровольно принять иноческий образ, если знал я, что по рождению природный государь? А если бы и постригся я в монахи, то никогда не посмел бы расстричься — сие пред нашей материю православной церковью грех великий! Все ведь знают: коли надел на себе монашескую рясу, даже если и по пьяному делу пошутил, снять ее уже невозможно, так до смерти чернецом и ходи!

В толпе путивлян теперь раздавались сочувственные возгласы.

— А если ты и впрямь воскресший из мертвых царевич Димитрий, то почему же ты на Русь иноземцев приводишь? — прокричал тут второй связанный вельможа.

— Ты, стало быть, князь Мосальский? — спросил его некрасивый юноша. — Ну и ответь, царев воевода, что бы ты со мною сделал, приди я в твой Путивль один или сам-друг и объяви тебе в приказной избе, кто я такой? Вот то-то же. А войско какое же еще можно было в иноземных землях набрать, если не из иноземцев? Тебе ли, воеводе, не знать, что иноземцы и в Борискином войске служат? Однако посмотри вон туда: там стоят пять куреней запорожских казаков, знаменитых православных рыцарей, они за православную веру кому угодно глотку перервут!

Потом рассказал он уже набившую оскомину историю о своем чудесном спасении от убийц и о скитаниях за рубежом, при этом приврал для самого себя неожиданно, что его вооружил, отправил на подвиг и благословил «великий защитник православия в Речи Посполитой князь Константин Константинович Острожский». Под конец спросил у путивлян, как желают они поступить с воеводами-изменниками? Услышав в ответ весьма разнообразные и даже остроумные предложения насчет их казни, поднял руку, требуя тишины.

— Нет, верные мои путивляне, не стану я уподобляться злобному Бориске! У сих вельмож, в отличие от вас, жены и дети остались в Москве, и, если бы Бориска узнал о том, что они перешли ко мне, семьи ихние изничтожил бы различными страшными муками. Пусть еще поживут воеводы, а наказаны будут темницей. Я вообще решил по возможности вовсе не проливать русской крови. Когда приду на Москву, разорю и обращу в нужники те ужасные подвалы, где Борискины палачи пытают и убивают людей. Милостивым и добрым будет мое царствование, и сегодня начинаю с того, что на десять лет обеляю всех путивлян от налогов, а всем служивым людям, пришедшим ко мне, с сегодняшнего дня назначаю тройное жалованье!

— Любо! Любо!

— Ну-ка, вместе.

— Лю-бо! Лю-бо!

А Хомяк-нетопырь висел себе под повозкой пана ротмистра, сложив жесткие крылья-руки, покачиваясь от тряски и постепенно привыкая к новому своему положению. Успокоившись немного после случившихся с ним удивительных превращений, вернул он себе и человеческую способность рассуждать. Вскоре пришел к выводу, что лучше быть уродливым нетопырем размером в ладонь, чем мертвецом-человеком мушкетерского роста и самой красивой наружности, и, если такова его доля, ее остается только покорно принять. Несмотря на голод, Хомяка сильно клонило в сон и одновременно тянуло к блудным играм с какой-нибудь славненькой нетопырихой, розовенькой такой, ушастенькой. Откуда-то он знал, что его новые сородичи, прямо как твои медведи, засыпают на зиму, а вот спариваются перед спячкой, чтобы самки могли принести детенышей весной, когда проснутся. Останься он человеком, едва ли был бы Хомяк на что-нибудь путное способен после ночных стыдных забав со связанными хуторскими бабами и девками, однако, сделавшись нетопырем, почувствовал в себе Ярилину силу, не умещающуюся в маленьком хрупком тельце.

Понимал он также, что облик неказистой летучей мыши есть только временное пристанище для него, могучего и жадного упыря, которому никак не улыбается проспать всю зиму вниз головой в какой-нибудь пещере или под крышей заброшенного человеческого строения. Однако помнил он и ужасную жажду крови, охватившую его в том жестоком обличье, и понимал, что, превратившись снова в упыря-человека, принужден будет эту жажду в скором времени утолить.

Рядом с Хомяком надоедливо выли и скрипели колеса; если одно из них наезжало на кочку, бахрома серой пыли, повисшая на днище, испускала из себя облачко, запорашивающее нетопырю его выпуклые глазки. Сзади, ближе к задку повозки, болталось на особом крючке кожаное ведро, впереди свисали с облучка человеческие ноги в стоптанных сапогах, впереди и сзади топали лошадиные копыта, внизу по примятой траве проселка ползали съедобные насекомые, однако их невозможно было достать, не отцепившись от кузова телеги. Тогда он начал прислушиваться к голосам своих бывших товарищей, звучавшим сверху, будто с неба, и поразился, установив, что смысл сказанного доходит до него не сразу. Писклявый Каша

бахвалился, что еще и не так обманет Лесного хозяина, и понять, о чем казак талдычит, было совершенно невозможно. Однако уже и то неплохо, что отряд уходил все дальше и дальше от хутора, где так здорово они набезобразничали. Чем дальше от того страшного места, тем лучше. А чем больше утечет времени после проделки, тем легче будет убедить себя, что ничего и не было. Вообще же Хомяк догадывался, что его посмертные превращения произошли именно из-за отвратительных злодейств, совершенных им на сожженном хуторе, однако не желал останавливаться на этом объяснении. Ведь тогда превращения становились карой за преступления, а это было бы обидным, и вдвойне обидным от того, что его товарищи, не чувствовавшие, по-видимому, никаких угрызений совести, наказания избежали.

В рассуждениях своих Хомяк не принял во внимание судьбу казака Тычки, смирно висевшего себе на дубе, однако следует учесть, что приходившие ему тогда в голову мысли были скорее ощущениями или не получившими четкого словесного воплощения догадками.

Тут Хомяк-нетопырь отвлекся. В противном скрежете и вое колес прорезался новый звук. Это гудели слепни, крепко досаждающие грязно-белой кобыле, запряженной в повозку. Напившись лошадиной, а при удаче и человечьей кровушки, малые кровососы прилетали на днище телеги, чтобы спрятаться здесь и переварить без помех пищу. Скосив свои выпуклые, похожие на гнилые виноградины глазки, Хомяк увидел слепня, высматривающего для себя на пыльных досках местечко поудобнее, — и тотчас же неведомо как измерил расстояние до добычи, уже понимая, что нужно сделать, чтобы большая муха оказалась у него во рту. В следующее мгновение, неуловимым движением повернув и вытянув ушастую голову, ухватил ртом насекомое. Слепень возмущенно жужжал у него внутри, пока ошеломленный собственной ловкостью Хомяк не догадался пустить в ход свои новые мелкие, зато в три ряда, зубы. Жужжание смолкло, гибкие крылья и твердый панцирь мгновенно перетерлись, он глотнул — и неминуемо бы закашлялся, если бы рот его не оросила капля-другая сладкой свежей крови. Слишком уж сладкой, к сожалению: оказалась та кровь лошадиной, не человечьей.