Станислав Росовецкий - Самозванец. Кровавая месть

Ну захватили храбрые ляхи знамя, врученное князю самим царем Бориской, молодцы! Однако прочие трофеи не оправдали надежд панцирного рыцарства, и без того недовольного тем, что вот они уже воюют в Московии, однако царь Дмитрий не наградил еще их так щедро, как будто бы обещал. А чего, спрашивается, паны ожидали? Что отдаст им на разграбление те пограничные города, которые сами открыли ему свои ворота? Ведь он не вождь иноземной разбойничьей орды, а природный государь, идущий в столицу, чтобы сесть на троне своих предков!

Погрозили-погрозили храбрые ляхи, что уйдут, да и ушли, ушли в самом деле. А с ними и нареченный тесть, пан Мнишек. Ускакал и гетманством своим не наигравшись. И прочие вслед за ними, в ротах осталось по нескольку крылатых гусаров-товарищей. Уехали храбрые ляхи, как он ни унижался, пытаясь их отговорить. Молчанов не побоялся тогда упрекнуть, что для урожденного московского государя он даже слишком пресмыкался перед иноземцами. Мол, не нужно было падать перед ними на землю, раскинув руки крестом, как посвящаемый в монашество в обряде пострижения: этим-де невольно подтверди слухи о том, что на самом деле беглый монах. Таинственный юноша тогда не соизволил ответить наглому правдолюбу, сам же остался в убеждении: скверно не то, что пресмыкался перед ляхами, а что ничего унижением своим не добился.

И хоть па следующий день пришли к нему две тысячи запорожских казаков, да ещё с пушками, восполнить потерю они не смогли. А тут еще смелый и предприимчивый Петр Басманов сделал из города удачную вылазку и едва не отбил привезенные из Путивля осадные орудия. Пришлось поддаться на уговоры Гонсевского, снова снимать осаду с Новгорода-Северского и отводить войско к Севску.

Умница Гонсевский в эти дни спал с лица, не порадовал его и гетманская булава, с любезным приветствием переданная Мнишеком. Верный лях поклялся, что уедет только после следующей битвы, если останется жив. Гонсевского можно было понять: он утратил железную ударную силу, которой мог пробивать строй московских стрельцов, для чего не годятся ни казаки, запорожские и донские, при всей их хладнокровной храбрости и проверенной в боях удивительной стойкости в обороне, ни тем более стрельцы-перебежчики, воинские достоинства которых капитан, польским своим гонором ослепленный, по-видимому, преуменьшает. Сейчас пан Александр едет в усиленном арьергарде, защищает от внезапного нападения артиллерия и обоз. Беда полководца в том, что умеет воевать — и воюет замечательно! — только по-польски, а надвигается совсем другая война — одного бестолкового русского войска против другого бестолкового русского войска…

В конечном счете, прав языкатый Молчанов, когда твердит, что уход ляхов только ускорит переход на сторону правого дела московских воинских людей из порубежных городов, еще остающихся под властью Бориски. Однако слишком неравно соотношение сил, и главную надежду загадочный юноша по-прежнему имел на себя самого, точнее, на славное имя свое, и верил, что и впредь будет имя царевича Димитрия воевать за него удачнее, чем это войско. Но где взять военачальника, который сумеет побеждать в новой, домашней, как говорят поляки, войне? Вот если бы Басманов…

Топот частый копыт, красавец Дьябл под ним всхрамнул покрытыми инеем ноздрями. Все шагом тащатся, а кто-то скачет навстречу по обочине. Крылатые гусары, ехавшие по двое в ряд перед державным юношей, приняли вправо — и показался озабоченный капитан Сошальский. Вот натянул поводья, развернул коня, пристроился на пол-корпуса сзади.

— Католический чернец на дороге! Пеший! Клянется, что послан к твоему величеству чуть ли не папой римским!

— Вот уж поистине суженого конем не объедешь, — криво усмехнулся державный юноша. — Ладно, не убирай его. Я поговорю.

— Проводник уверяет, что мы вот-вот из лесу выйдем. Дальше до самого Севска дорога молями идет, — заметил капитан на своем ломаном русском. — Я дозор вперед выслал, государь.

— Хорошо, пане капитан. Гей, Молчанова ко мне!

А вот и он, монашек. Вжался спиной в заснеженные кусты, сам весь в снегу. Лицо красное, обмороженное, нос облупился. Шуба прожжена, на голове иезуитская шапочка. Кланяется, переметной сумы с одного плеча, а седла с другого не сбросив. «Вот в такое чучело и я бы превратился, если бы дотерпел до конца в вашей вшивой школе», — подумал загадочный юноша. Теперь уже за спиной — ворчание гусаров, треск кустов, топот копыт.

— Я здесь, государь, — это сзади голосом Молчанова.

Тут иезуит, до которого некрасивому юноше осталось доехать сажени полторы, закричал по-польски:

— Прошу твое царское величество остановиться! Я чернец Игнаций, недостойный член ордена Иисуса. У меня к тебе послание от святого отца Клавдия Рангони, нунция святейшего папы в Речи Посполитой!

— Хватайся за мое стремя и беги рядом! А какое наказание положено за попытку остановить воинскую колонну на марше, тебе скажет пан капитан Сошальский, — и хитроумный юноша подмигнул капитану.

— А наказание известно — повесить на первом же дереве! — радостно рявкнул капитан.

Монашек побледнел, и на его лице четче выделились пятна грязи. По-прежнему придерживая седло на плече, он припустил вслед за некрасивым юношей.

— Да ладно, отец, отдай мне покамест твое седло, — это Молчанов над беднягой сжалился.

Неясная возня позади, и вот уже державный юноша чувствует, что его хватают за сапог.

— За стремя держаться, я сказал!

Опять возня слева и сзади, и рядом с левым стальным набедренником появляется грязная рука, а в ней изрядно помятый свиток, запечатанный красным воском.

— Не прочесть ли мне цидулку, Мишка? — спрашивает некрасивый юноша по-русски и принимает послание. — Все веселее в дороге.

Однако чтение не слишком уж развлекает. Ведь не последние вести и не смешные да затейливые фацеции из жизни краковского королевского двора прислал папский посол, а вымученные на тягучей латыни надоевшие напоминания и предостережения. Даже если бы и пылал державный юноша идеей обращения православных Московии в католичество, как представляет себе Рангоний подобные деяния в условиях здешней войны? Да только заикнись он о таком своем намерении стрельцам хотя бы той путивльской сотни, над которой поставил пленного князя Масальского, они той же ночью покинули бы лагерь, чтобы принести свои повинные головы воеводам царя Бориса! И хоть мозгами пошевелил бы жирный итальянец, обещая воздаяние за миссионерский подвиг, хоть бы посулил чего завлекательного! Нет, все те же загробные блаженства. Глупо обещать такое человеку на войне, который о том только и мечтает, чтобы прожить подольше.

— Эй, чернец, а когда ты выехал из Кракова? — Это некрасивый юноша спрашивает, а сам поворачивается к Молчанову и сует ему грамоту. Тот, с руками занятыми седлом и поводом, может взять послание только в зубы, что верноподданно и совершает. Сошальский и крылатые гусары покатываются со смеху, а невозмутимый их повелитель с нарочитой суровостью повторяет свой вопрос.