Борис Алмазов - Презент

—. Отсюда получается тебе вторая радость. Хоть и не шибко, а ранен ты, и, стало быть, выходить тебе вчистую, по ранению! Идешь ты, стало быть, домой!.

От этих слов Харлампию сразу полегчало, и он сел на нарах, хотя голова у него гудела и кружилась, а бинт, намокший кровью, прилип к затылку.

— Ты погоди, ты лежи, — уложил его обратно комиссар. — Главная тебе радость иная! Вот тебе товарищи скажут!

Казаки и бойцы улыбались.

— Что за радость? — спросил Харлампий и подумал: «Уж коли домой отпускают, что может быть радостней?»

— А ты подумай! — сказал его однополчанин Хрисанф Калмыков. — Ты подумай!

— Не могу! — пошутил Харлампий. — Мне думать нельзя, я в голову раненый!

— Ну, тогда мы тебе не скажем, — засмеялся Хрисанф. — А то еще помрешь.

— Да не томите, ребята!

— Уж так и быть! — сказала Хрисанф и встал торжественно: — Значит, поздравление прими, Харлампий Прокофьич! Мы тебя, бывало, дразнили: «Молодец — девичий отец», поскольку у тебя три дочери имеются… А теперь никто тебя так дразнить не сможет, как родился у тебя сын! Об чем получена депеша.

Тут все бойцы стали смеяться и хлопать сотника по плечам и жать ему руку.

— Казацкому роду нет переводу! — сказал Калмыков.

Так мой дед Харлампий узнал, что у него родился сын. Мой отец.

Фельдшер не велел Харлампию вставать еще несколько дней, и он лежал один в пустой землянке, когда все уходили чистить коней или прочесывать леса, и все мечтал.

Он представлял себе, как приедет домой, как все домашние к нему кинутся. И еще пытался представить, какой у него сынок, какие у него волосики, пальчики…

Одно только заботило его — подарки!

— Как без презента домой ехать? — ломал ок голову.

Казаки дали ему несколько кусков мыла, из того, что полагалось им на взвод. «Бери, Харлампий, на презент, дома в мыле большая недостача, а мы и веничками березовыми отмоемся». Комиссар наградил его штукой сукна и штукой ситца — девчонкам на платья. Но Харлампий все ломал голову, что сыну в подарок привезти?

— Голову свою без дырки — вот лучший презент! — смеялись казаки. — Нужен ему твой подарок. Вот фершал говорит, что он еще все вообще вверх ногами видит.

Но Харлампий этого понять не мог. Как это видеть все вверх ногами? А про то, чтобы ехать без подарка, и слышать не хотел.

— Это же ему на всю жизнь память! — растолковывал он красноармейцам. — Что батька с войны на память привез! Нужно что-нибудь необыкновенное! Вон мой отец шашку турецкую привез, у самого ихнего паши отбил, над колыбелью моей повесил! Так я эту шашку пуще глаза берегу! Дом гори — я шашку спасаю.

Но красноармейцы ничего ему посоветовать не могли, только смеялись да крутили головами, — дескать, у вас, у казаков, не только фуражки набекрень, но и мозги туда же!

Настал день отъезда. На утренней поверке получил Харлампий бумаги, сдал казенного коня и отправился на станцию. Хрисанф Калмыков пошел его провожать.

Верстах в трех от лагеря, в стороне от дороги, услышали они какие-то странные звуки. Держа винтовки наготове, два казака вышли на полянку, залитую весенним половодьем. На полянке лежала коряга, а на ней сидел крошечный мокрый медвежонок.

— Не трожь его! — прошептал Калмыков. — Тут, наверно, медведица поблизости ходит. Наши ребята вчера лес прочесывали, наткнулись на медведей, стреляли, стреляли, да, видать, мимо. Пойдем от греха!

Но медвежонок был такой смешной. И Харлампию показалось, что он жалобно зовет его. Не утерпел он, подошел к зверьку и погладил медвежонка по крутолобой мокрой головенке.

Медвежонок поднялся на лапках и, ухватив казака за палец, начал вылизывать его розовым язычком.

— Ух ты! — сказал Харлампий. — Вот он — презент необыкновенный. Вот он, подарок сыну моему.

— Да ты что! — сказал Калмыков, опасливо озираясь. — Куда ты его из родных местов потащишь!

— Так ведь он брошенный! Не иначе как разъезд вчера медведицу угнал либо убил. Потерялся медвежонок.

— Потерялся — найдется! Что ж думаешь, медведица робенка свово бросит?

Но Харлампий представил, как приедет он дермой, как выпустит медвежонка во дворе и как все хуторяне сбегутся и будут кричать:

— Вона! Какой презент Харлампий своему сыну навоевал!

— Все! — сказал он Калмыкову. — Заберу его с собой! Тут он все равно пропадет! Бросила его медведица!

— Да мыслимое ли дело, чтобы мать дите бросила? В уме ли ты?

— А где ж она?

— А вот сейчас как выскочит — узнаешь где! Может, пошла сухое место искать. Ее, видать, вода из берлоги выгнала. Весна нынче ранняя… Отпусти ты его! Вишь, он какой заморенный!

— Вот я его дома-то и подкормлю… Что ж я его мучить буду?

— Вот заладил, как младенец бессмысленный! — рассердился Калмыков. — Совсем ошалел. Куда ты его в хутор потащишь? Разве медведю место с человеком?

— А собаки? — сказал Харлампий. — А собаки как же?

— То собаки, а то зверь лесной! Он тя сожрет!

— Ну да! Что я, медведя не прокормлю! Я тут на всю жизню выспался, теперь дома день и ночь работать буду!

Так Калмыков Харлампия не отговорил, только поссорились они напоследок.

Домой нужно было еще добраться. В ту пору ездить было непросто. Поезда ходили от случая к случаю, пассажиров на, них набиралось столько, что никакие удостоверения и билеты не помогали, так что приходилось надеяться на авось да на широкие плечи.

В вагон Харлампий сесть и не пытался. Он, как только подавали поезд, лез на крышу. Холодно, конечно, на вагоне ехать, но зато воздух свежий и компания веселая — такие же, как он, демобилизованные красноармейцы.

Они сначала думали, что Харлампий поросенка везет, а как узнали, что казак медвежонка раздобыл, из соседних вагонов прибегать стали — смотреть. Тут и Харлампий медведя своего разглядел как следует. Медвежонок маленький— в папахе умещался. (Все равно папаха на забинтованную голову не лезла.) Сидит презент в папахе, глазками-бусинками посверкивает. Каждые два часа вылезает и орет — еды требует! Да так жалостно: сядет на задок, лапами голову обхватит и кряхтит, подвывает.

А солдат, пожилой татарин, что вместе с Харлампием домой добирался, приговаривает:

— Головушка ты мой горький! Какой такой — несчастный совсем! Куда я попал! Мамка нету, кушать нету… Казанский сирота! — Красноармейцы смеются, а Харлампию не до смеха — боится медвежонка не довезти.

О пропитании для себя не думал: кусок сала есть, сухарей два десятка, кипяток на станции в любом количестве. А медвежонок сала не ест, мал еще. Сухарей, в кипятке размоченных, пожевал, так не за голову, а за пузцо свое кругленькое схватился.

— Обкормил совсем ребенок! — сказал татарин. — Глупый твоя голова! Ему молока давай! Мал совсем.