Берил Бейнбридж - Мастер Джорджи

Места вокруг прелестные, и кабы не жара — человек дородный буквально плавится на таком свирепом солнце, — я бы посчитал, что приятней и нельзя провести утро. За нами по пятам, временами обгоняя, скакал Нотон, который сидел в седле весьма недурно для скрипичного мастера. За ним увязался еще один из инженеров и некая тощая личность в тюрбане. Оказавшись рядом, Нотон неизменно выкрикивал приветствие и приподнимал шляпу. И разумеется, глаз не сводил с Миртл.

— Он за тобой гоняется, как охотник, — сказала ей Беатрис. — Не пойму, как только ты такое терпишь.

— Мне знакома одержимость, вы и забыли? — ответила Миртл. — И какой от него вред?

Когда, огибая припавшие к берегу наивные виллы, мы приближались к заранее облюбованному месту, в синеву неба взмыла стая журавлей. Миг один мы отчетливо видели их, потом, рассекая золотые лучи, они растаяли в блеске.

Дворец стоял на широком плато в окружении деревьев и цветущих кустарников. Спешившись, мы поднялись по широким ступеням и посредством своеобразного туннеля проникли в это экзотическое владенье. Не одну сотню людей, сообщила Энни, приходится нанимать для содержания его в должном порядке.

Сады эти были, собственно, пространной и прихотливой смесью тщательных лужаек, декоративных каменных горок и цветочных бордюров. Сам я, увы, никогда не мог себя заставить умиляться достижениями садоводства, и мне надоела Энни со своими восторгами по поводу то одного, то другого дивного, как она это определяла, растения. Куда живей меня влекли поляны меж стволов, нежившие веселых дам, сверкавших алыми коготками. Как бы хотелось мне к ним присоединиться! Но вместо этого, понукаемые Беатрис, мы неслись мимо пурпурных рододендронов на звуки дальних хлопков и приглушенных расстояньем криков, пока не вышли наконец к открытой поляне в кольце шумных наблюдателей.

Оказывается, здесь тешились спортом флотские под началом французского адмирала, которому, как ворчали зрители-англичане, лучше было бы заняться кой-чем поважней, хоть бы конфликтом, кипящим по ту сторону Босфора. Я готов был с ними согласиться, но вдруг увидел, как сей господин выходил, подкрепясь, из соответственного павильона, в торжественных позументах, при треугольной шляпе, с обеих сторон поддерживаемый моряками, — и решительно переменил свое суждение. Слюнявый рот, дрожащая походка, боязливая осторожность каждого шага, будто он ступал на зыбучие пески, уверили меня, что дни адмирала сочтены.

Беатрис нелепо увлеклась этим их бегом и прыжками; не в силах более торчком стоять на солнцепеке, я укрылся под иудиным деревом и, прикрыв платком потное лицо, погрузился в грезы наяву. Мысль моя — не оттого ли, что мне хотелось пить, — перекинулась на писания Гомера, а именно на те его стихи, где речь идет о смерти Антиноя, пронзенного в горло стрелой Одиссея в тот самый миг, когда он готов припасть к золотой чаше, — как вдруг удар по щиколотке пренеприятным образом вывел меня из задумчивости. Сорвав с лица платок, я успел увидеть, как престарелый господин падает прямиком мне на ноги, после чего он растянулся рядом.

Я часто думал о том, что все на свете предначертано и такого понятия, как случай, не существует вовсе. Никогда бы Галилею не додуматься, что Земля вращается вокруг Солнца, не родись при нем изобретатель телескопа, равно как и Миртл не видать ее нынешнего положения при Джордже, если б не вспышка оспы и посещение кой-кем борделя. Разумеется, два эти примера решительно несопоставимы по масштабам, но оба свидетельствуют о редком совпадении времени и места. Сам же я — вечная жертва предопределения, в согласии с которым все, что я хотел и мог бы изучать, всегда оказывалось уже исследованным более великими умами.

Я это лишь к тому упоминаю, что старец, вдруг оказавшийся со мною рядом под иудиным деревом, был не кто иной, как, директор Археологического музея в Керчи Густав Страйхер, с которым я двадцать лет тому назад водил знакомство. После заверений в том, что кости не поломаны, последовала одна из бесед, характерных для встреч относительной молодости — уж слышал-то я как-никак получше — и вполне законченной дряхлости. Не уверен даже, что он меня узнал, хотя помнил, кажется, мраморную голову Аполлона, чьи нежно нарумяненные щеки пленяли меня когда-то, равно как и саркофаг, оседланный по крышке двумя гигантскими фигурами, по милости турецких мародеров лишившимися головы. Я сказал ему, что помню его зажигательную лекцию на сей предмет.

— Варвары, — пробормотал он. — Варвары все до единого.

— А вы по-прежнему в Керчи? — спросил я, и он отвечал, что отправлен в почетную отставку с пенсионом.

— Вам больше по душе жить здесь… чем в Англии?

— Что такое Англия? — отозвался он. — Где эта Англия?

Сочтя вопрос риторическим, я промолчал. Заметив, что глаза у него закрылись, я понадеялся, что он заснул, а не потерял сознание вследствие ушиба. Я хотел уже спросить, как он себя чувствует, но тут он с незаурядным пылом вскричал:

— Чистейшая нелепость — переносить странствия Одиссея на Черное море. Он непременно бы упомянул Босфор и Дарданеллы, буде скитания его имели место не к западу от театра Троянской войны, а северней, на Понте Эвксинском [10] Понт Эвксннский (Гостеприимное море) — древнегреческое название Черного моря. .

— Да, в самом деле, — сказал я и прибавил: — Мои цели, однако же, насущней. Я хочу быть наблюдателем.

— Но чего? — осведомился он.

— Войны, разумеется, — сказал я.

— Какой войны?

— Нынешней, — ответил я, опешив от такого его вопроса.

— Я не знаю никакой войны, — объявил он. — Троя пала.

Нашу беседу прервала Беатрис, прибежавшая с известием, что Джордж решил попробовать себя в прыжках в длину, как разрешили всем желающим.

Я помог старику подняться на ноги и пожал ему руку.

— Я вспоминаю вас с признательностью, — сказал я, хоть и не совсем правдиво. Я не забыл унизительную сцену, когда, после одной своей лекции предложив задавать вопросы с места, он обозвал меня ослом и велел садиться.

— Скорей, — торопила Беатрис.

— Я надеюсь, мы еще свидимся, — говорил я, тряся его руку.

— Не думаю, мистер Лайелл, — отвечал он, обнаруживая лестную, хоть и не вполне точную память о моих геологических исканьях. — Мое почтение дочери вашей.

— Это он про меня? — заинтересовалась Беатрис.

— Про кого же еще? — ответил я, и она просияла.

Нельзя сказать, что на этих соревнованиях Джордж заметно отличился. Спортсменом в семье был брат его, Фредди, увы, рано умерший от воспаления мозга. И все же, когда он, разбежавшись, оторвался от земли и солнце литым золотым шлемом одело ему голову, мы орали до хрипоты.

Час спустя, когда Беатрис нас стала тащить домой, Джордж настоял на том, чтобы мы сфотографировались. Он заприметил человека с треногой возле фонтана. Мы выстроились, и кое-кто задобривал собственное изображение в жалких потугах преодолеть упущения природы; Беатрис под видом задумчивости подперла подбородок пальцем, Энни сбросила туфли, чтобы стать ниже ростом. Я же взял на руки старшую девочку и тщательно расправлял ее платьице по своему пузу, пока она не разревелась, и Джордж велел ее отдать матери, уже прижимавшей к груди младшего. Позади продолжалось состязание — офицеры против солдат — под упоенное хрюканье участников.