Михаил Каратеев - Русь и Орда

Расправившись с Рязанщиной, Дмитрий Иванович хотел той же участи подвергнуть и Суздальско-Нижегородское княжество. Но узнав о его намерениях, князь Дмитрий Константинович поспешил отправить к нему послов с изъявлением полной покорности и с покаянной. Он оправдывался тем, что Тохтамыш захватил его сыновей силою и, посылая их на переговоры с осажденными москвичами, поклялся, что в случае удачи он и в самом деле пощадит Москву. И что когда он клятву свою нарушил, князья Семен и Василий так смело обличали и корили хана, что в гневе он их домой не отпустил, а увел пленниками в Орду. В заключение, ссылаясь на то, что сам он лежит на смертном одре, Нижегородский князь униженно просил сложить гнев на милость и пощадить его земли.

И, вняв мольбам своего умирающего тестя, Дмитрий Донской, хотя и не очень всему этому верил, повелел Боброку-Волынскому вести войско назад, в Москву.

К началу октября Москва уже была полностью очищена от следов пожара и разрушений. Многие не сильно пострадавшие здания были починены, другие быстро отстраивались, торговая площадь ожила, и в городе начал налаживаться обычный порядок. Главные храмы московские, снаружи еще покрытые гарью, внутри были очищены и прибраны, в них снова стало возможным совершать богослужения, но митрополит Киприан продолжал оставаться в Твери, куда он отправился, покинув осажденную Москву. Среди москвичей это вызывало недоумение и ропот.

— Когда же такое было видано на Руси? — говорили в народе. — В грозный час владыка наш первым утек, а ворочаться ладит последним! Хоть бы поспешал помолиться над прахом убиенных христиан да освятить наши алтари, оскверненные погаными!

Но текли дни и недели, а Киприан не возвращался. От встречи с московским государем он хорошего не ждал, а в Твери его окружили пышностью и лестью, которые владыка любил. Князь Михайла Александрович всячески его обхаживал, думая переманить из Москвы в Тверь, ибо сейчас, в связи с нашествием Тохтамыша и ослаблением Дмитрия, у него снова воскресли надежды на великое княжение над Русью. И поддержка главы русской Церкви могла оказать ему в этом немалую помощь.

Наконец выведенный из терпения Дмитрий послал в Тверь своих бояр Семена Тимофеевича Вельяминова и Михаилу Ивановича Морозова с наказом митрополиту выехать в Москву.

Киприан прибыл к середине октября, и великим князем был встречен сурово.

— Что же ты, отче, — сказал ему Дмитрий, не подходя под благословение, как то было в обычае, и даже не предлагая владыке сесть, — столько лет домогался московской митрополии того лишь ради, чтобы ныне эдак осрамиться перед целой Русью?

— В чем срам мой, княже? — побагровев, спросил митрополит. — В том ли, что я, претерпев оскорбления черни, вывез жену твою и новорожденного сына из Москвы и тем спас их от верной погибели?

— Ты мне женою и сыном глаза не отводи! Их и без тебя нашлось бы кому вывезти. Да, может, и увозить бы не было нужды, ежели бы ты долга своего не позабыл! Я тебе Москву оставил, дабы ты держал в ней порядок и архипастырским словом своим крепил сердца людей. А ты что сделал? — Покинул паству свою и святыни наши на поругание татарам и первым убег, прикрывшись княгининой юбкой [378] Здесь автор предвидит, что некоторые упрекнут его в анахронизме и скажут, что слово «юбка» не могло быть произнесено Дмитрием Донским, ибо гораздо позже перешло к нам из французского языка. Но это не так: слово «юбка», так же как «шуба» и «зипун», происходит от татарского «джуба» — так называлась у татар долгополая одежда, носившаяся зимой. Западные языки заимствовали это слово через Россию. ! И не чернь тебя оскорбляла, а московский народ проводил тебя, бегуна, как ты того заслужил! Это ли не срам?

— Опамятуйся, Дмитрей Иванович, и обуздай язык свой! Ибо не токмо со служителем Божьим говоришь, но с князем Церкви и с первоиерархом русским! И не тебе, сыну моему духовному, судить меня!

— С тобою в этот час не сын твой духовный говорит, а государь русский, коему ты подвластен! За ослушание и за измену не токмо судить, но и казнить тебя могу. Так бы и надобно сделать! Не сделаю потому лишь, что не одному тебе, а всей Церкви православной причинил бы я тем ущерб. Но стал ты мне гадок, и видеть тебя здесь не хочу! Чужак ты нам по крови, и русской души тебе не понять, инако не стал бы ты во дни нашей великой скорби сидеть в Твери, поколе тебя оттуда силой не вытащили! Не такой отец духовный нам надобен. Наши русские святители в страде земной всегда бывали своему князю первыми поможниками и себя не жалели. Тебе же литовские князья милей, — вот и съезжай отсюда в обрат, на Литву, а мы тут и без тебя управимся!

— Кощунствуешь, княже, и того тебе Господь не простит! А на русской митрополии я укреплен патриархом, и не в твоей власти меня с нее согнать. Да и не сам ли ты меня на Москву призвал?

— В том каюсь. Призвал, а ныне оплошку свою хочу поправить. Что ты всегда руку моего ворога, князя Ольгерда, держал, то я тебе простил и принял тебя с честью. Но разве мог я тогда знать, как ты себя в грозный для Руси час выявишь? А теперь вижу — не годен ты нам, вот и говорю: съезжай с Москвы! Три дня тебе кладу на сборы, а коли промедлишь, велю силой вывезти!

— Если так, мне трех дней не нужно: я и сегодня съеду. Но за богопротивные действа свои ты и Богу, и патриарху ответишь! А иного митрополита на Москву не жди!

— Мне и ждать не надобно: есть у нас митрополит Пимен. Он хотя и обманом, но сан свой такоже получил от самого патриарха. И каков он ни есть, а все будет для нас получше тебя, — по крайности, свой, русский человек, стало быть, паству свою в беде не покинет и продавать меня не станет ни Литовскому князю, ни Тверскому! Думаешь, не знаю, что у тебя на уме? Вот Пимена и призову из заточения, а тебе отсюда путь чист!

— Добро, княже. Только не на Литву я отсюда поеду, а в Цареград и доведу обо всем его святости, патриарху Нилу. Коли отлучит он тебя и землю твою от Церкви, на себя пеняй!

— Страшен сон, да милостив Бог! Патриарх небось поумнее тебя! А теперь, отче, не вводи в грех, ступай отселева, покуда я тебе худшего не сказал!

Исполненный негодования, Киприан уехал, а Дмитрий сейчас же вызвал из Чухломы находившегося там опального Пимена и, — как всегда в таких случаях выражались русские летописцы, «принял его с любовию и честью на московскую митрополию».

Однако, как показало ближайшее будущее, Дмитрий Донской, не питавший к Пимену ни любви, ни уважения, предполагал оставить его во главе русской Церкви лишь временно, до посвящения в митрополиты иерарха более достойного. В поисках такового Дмитрий Иванович обратился за советом к игумену Сергию Радонежскому, который без колебаний указал на суздальского архиепископа Дионисия, человека строгой жизни, пользовавшегося на Руси всеобщим уважением.