Михаил Каратеев - Русь и Орда

Карач-мурза, которому минуло уже сорок, внешне изменился мало. Он по-прежнему был строен и моложав, только виски и небольшая холеная бородка чуть подернулись первым инеем седины, да синие глаза его стали будто темней и печальней. Он находился в той поре, когда не ушла еще сила молодости, но ею уже управляет мудрость прожитых лет.

Зато перемена, происшедшая во внешности Дмитрия, была разительной: перед Карач-мурзой, запомнившим его юношей, стоял теперь не в меру грузный, раздавшийся вширь чернобородый мужчина, выглядевший много старше своих тридцати трех лет. Лоб его, как опущенная стрела шлема, пересекала суровая, почти никогда не расходившаяся складка, темные глаза глядели из-под косматых бровей угрюмо и устало. Но сейчас, остановившись на лице Карач-мурзы, они внезапно потеплели, тяжелая складка на лбу разгладилась, и густой голос князя прозвучал неподдельной лаской, когда он сказал:

— Иван Васильевич! Будь здрав, родной, еще на многие годы! И ежели по сей день ты мне остался другом, дозволь без чинов, по-русски обнять тебя!

— Будь здрав и ты, Дмитрей Иванович, и да продлит Аллах твою жизнь еще на сто лет, — ответил Карач-мурза, шагнув навстречу Дмитрию. — А в дружбе навеки я тебе поклялся на сабле, и если бы такой клятве изменил, то недостоин был бы ходить по земле.

Они обнялись. Дмитрий троекратно расцеловал Карач-мурзу, последний по татарскому обычаю похлопал князя ладонями по спине и плечам. В рабочей горнице Дмитрия Ивановича, кроме них, никого не было.

— Вишь, как довелось нам встретиться, — промолвил Дмитрий, усаживая гостя за неширокий дубовый стол и садясь напротив. — Снова ты ко мне послом от великого хана… Только на сей раз дело-то мое, видать, будет похуже, чем тогда было.

— В жизни каждого человека бывают удачи и бывают неудачи, князь. Тебя сейчас постигла неудача. Но она еще не столь велика, как могла бы быть.

— Вестимо, было бы много хуже, если бы не тебя, а кого иного хан ко мне послом нарядил. С чем ты прислан, еще не знаю, но как сказали мне, что это ты едешь, — веришь, будто камень с души свалился!

— Великий хан сначала хотел послать другого. Но в это время я приехал из Самарканда, и он послал меня, — промолвил Карач-мурза. Но он не сказал о том, что по выбору Тохтамыша послом на Русь должен был ехать свирепый Адаш, с требованьем десятины и возвращения к тем порядкам, которые существовали при хане Узбеке. И если бы не смерть Рустема, за которую хан чувствовал свою вину перед Карач-мурзой, последнему едва ли удалось бы его убедить отказаться от столь жестоких требований.

— Стало быть, тебя не было в Орде, когда она на Москву пошла? — спросил Дмитрий.

— Нет, князь. Великий хан Тохтамыш еще до этого отправил меня послом к Тимуру.

— Знаю, Иван Васильевич, тяжко было бы тебе идти с татарами против Руси, и ты, поди, рад был тому, что хан тебя в другое место услал. Но я о том жалею, что тебя не было под Москвой: может, сумел бы ты смягчить жестокое сердце его и не погибло бы у нас столько невинных людей. Ведь он всех мужчин повелел в Москве вырезать, хотя город взял не с бою, а обманом: всем обещал свою милость и, тому поверив, москвичи ему сами ворота отворили.

— Я отговаривал великого хана от этого похода, князь, но, наверное, не сумел найти те слова, которые были нужны, чтобы убедить его, — сказал Карач-мурза. Как подчиненный и посол Тохтамыша, он считал неудобным говорить о нем с осуждением. Но, подумав, что упрек Дмитрия в какой-то мере относится и к нему самому, добавил: — Если я виноват в том, что не сумел отговорить великого хана, то Аллах уже наказал меня за это: здесь, под Москвой, я потерял своего старшего сына.

— Неужто наши в сече убили? — спросил Дмитрий. — Скорблю о том вместе с тобой, Иван Васильевич. Но что сделаешь? Такова война. И не мы ее начали, а лишь оборонялись.

— Его не в сече убили, князь, — сказал Карач-мурза, и голос его слегка изменился. — Он подъехал к воротам как посол великого хана, и один из стоявших на стене воинов застрелил его.

— Так это сын твой был? — воскликнул Дмитрий. — Сказывали мне про тот случай. Вовсе оно неладно получилось, что грех таить! Своих в этом деле обелять не стану, но ты и то учти, что не войско Москву обороняло, а смерды да торговый люд, — ни порядка, ни начальства у них настоящего не было. Верь, Иван Васильевич, душевно о том сокрушаюсь, но сделанного не воротишь. И ты нам тот грех прости, ибо Москва заплатила за него дорогой ценой: две с половиной тьмы людей было в ней перебито по повелению вашего хана.

— Я в том никого не виню, Дмитрей Иванович, — грустно промолвил Карач-мурза. — Такова была воля Аллаха. Я говорил Рустему… Но лучше не будем больше вспоминать об этом.

— А есть у тебя еще дети? — помолчав, спросил Дмитрий.

— Остался еще один сын. Он не захотел идти в этот поход.

— Вижу и радуюсь, Иван Васильевич: и в тебе, и в семени твоем сильна еще русская кровь. Ведь мне святитель наш Алексей незадолго до кончины своей открыл, кто ты таков.

— Я обещал ему всегда оставаться другом Руси, князь. И я стараюсь блюсти свое обещание как возможно лучше.

— Кому и знать это, как не мне, Иван Васильевич! Думаешь, забыл я то время, когда ты в Сарае правил и ворога моего Мамая ровно на привязи держал? Или как пособил ты мне с Тверским-то князем? И не раз, а дважды: без того упреждения, что ты мне прислал из Сарая, когда он с Мамаевым ярлыком ко Владимиру шел, вовсе бы я врасплох попал. Спаси тебя Господь за твою великую помощь, а я ее до смерти не забуду!

— Твои слова наполняют мое сердце радостью, князь. И я надеюсь, что Аллах пошлет мне еще другие случаи быть тебе полезным.

Собеседники помолчали. Дмитрию Ивановичу хотелось поскорее узнать — чего требует от него хан Тохтамыш, однако достоинство русского государя не позволяло ему обнаруживать свое нетерпение, и он ждал, когда о том заговорит сам посол. Но Карач-мурза, видя, что эта встреча с Московским князем носит частный характер, к делу не приступал, и наконец Дмитрий не выдержал:

— В начале беседы нашей, Иван Васильевич, молвил ты, что дело мое с Ордою не столь и скверно, как могло быть. Жду, что ты мне больше о том скажешь, но прежде от себя скажу: наихудшее тогда было бы, ежели бы у хана Тохтамыша недостало мудрости уразуметь, что теперь уже не можно все повернуть к прежнему, как, скажем, при Батые было. Русь не та, и Орда не та. И прямо тебе говорю: на такое я никогда не пойду, хотя бы он мне новою войной грозил. Не зря положили мы тьмы русских жизней на Куликовом поле.

— Великий хан это понял, Дмитрей Иванович, и он такого от тебя не требует. Он лишь хочет, чтобы ты перед другими признавал его верховную власть и в знак того платил бы Орде хоть малую дань. На том предлагает он тебе свою дружбу, вечный мир и помощь супротив врагов твоих; обещает, что татарские орды боле вторгаться в русские земли не будут, и в управлении Русью дает тебе полную волю.