Франсуаза Шандернагор - Королевская аллея

При Дворе рассказывали горестную историю о женщине, укравшей хлеб в одной парижской лавке. Булочник схватил ее; несчастная закричала, рыдая: «Если бы вы знали мою нужду, вы бы не отбирали этот хлеб; у меня трое голодных раздетых детишек!» Комиссар полиции велел отвести женщину к ней домой; там, и в самом деле, обнаружили троих малышей в лохмотьях, дрожащих в углу от холода и лихорадки. Он спросил у старшего: «Где ваш отец?» Ребенок ответил: «Там, за дверью». Комиссар решил взглянуть, что делает их отец за дверью, и в ужасе отшатнулся: бедняга в приступе отчаяния повесился. И подобные вещи случались каждый день.

Вскоре закрылись почти все городские рынки. Провинциальные городки бунтовали, когда от них требовали зерна для Парижа; мятеж охватил Руан, Клермон, Байонну и даже Лангедок; жизнь в Париже становилось все скуднее, хлеб дорожал и дорожал.

Весна принесла новые бедствия: некоторые кантоны пострадали от града, другие от наводнений, которые смыли молодые посевы, сгубив урожай в тех редких провинциях, где на него еще можно было надеяться; пошли разговоры о том, что нам нечего будет сеять в следующем году.

Как-то Король спросил у президента Арле, что нового в Париже; тот лаконично ответил: «Сир, бедняки мрут, а богатые занимают их место и становятся бедняками». На самом же деле новое было то, что все эти несчастные перестали умирать с покорностью.

Голод и нужда повсеместно возмущали народ; положение становилось угрожающим. Стоило принцам выехать в город, как их со всех сторон осаждали крестьяне с криками «хлеба!»; в их кареты летели камни; сам Король слышал угрозы, доносившиеся с улиц в окна Версальского дворца. Голод возбуждал в народе протест, который наши враги еще усугубляли. Торговки Парижского рынка осмелились даже собраться и пойти на Версаль с требованием понизить цены на хлеб; королевский полк остановил их на Севрском мосту, и женщины при виде заряженных мушкетов вынуждены были повернуть назад.

В августе возмутился весь Париж; в течение нескольких дней власти нанимали бедняков, чтобы срыть большой холм между воротами Сен-Дени и Сен-Мартен; вместо платы работникам раздавали хлеб, но однажды его не хватило. Тотчас люди побежали по улицам, грабя булочные; лавки спешно закрывались, беспорядок ширился, со всех сторон несся один грозный крик «хлеба! хлеба!». К счастью, в Париже случайно находился старик-маршал Буффле, столь же бесстрашный во время бунта, как и на войне; он один, пешком вышел навстречу разъяренной толпе, расспросил, чего хотят люди, и объяснил им, что таким способом они ничего путного не добьются. Его узнали, к нему прислушались; раздались приветственные крики: «Да здравствует славный маршал Буффле!» Наконец он утихомирил мятежников. Вечером, прибывши в Версаль, он вошел прямо ко мне, зная, что Король тут, рассказал, что его привело, и бесстрашно объявил, что мир необходим; Король выслушал его, поблагодарил и… отправил в Париж войска, а в Бастилию 8000 мушкетеров. Он ничего не изменил в своей политике.

В дни народных возмущений повсюду тотчас начинают звучать оскорбительные слова в адрес правителей; мне также доставалось не на шутку. На улицах распевали:

Меня собирались побить камнями, — простые люди были уверены, что я скрываю от Короля страшную правду, боясь его огорчить. Каждый день я получала анонимные письма, где меня спрашивали, не надоело ли мне «жиреть, высасывая кровь из бедняков», и не хватит ли грабить народ, «ибо все равно с собою в могилу не унесешь»; в некоторых посланиях меня обещали сжечь, как колдунью. Я утешалась лишь мыслью, что совесть моя чиста и что я не грешна в скупости: у меня не осталось ни гроша наличных денег и чтобы раздавать милостыню, мне пришлось продать кольцо, подаренное Королем.

Впрочем, самого Короля тоже не жалели: его обвиняли в расточительности, у него грозились отнять лошадей, собак, слуг, даже мебель; недовольные роптали повсюду, чуть ли не у него под дверью. Некоторые песенки, напечатанные голландцами, призывали народ взять пример с англичан, иными словами, подстрекали к прямому цареубийству:

Король приказал повесить на Гревской площади нескольких издателей, публиковавших оскорбительные стишки в его адрес, но я знала, что он никогда не сможет наказать тех, кто подстрекал рифмоплетов на все эти эпиграммы, сонеты и басни, постоянно ходившие по рукам, — для этого ему пришлось бы покарать виновных в собственной семье.

Голод и поражения собрали немалое количество приспешников вокруг дофина; в Версале эту партию называли «Медонским заговором». Недовольство режимом и жадное стремление захватить власть в свои руки постоянно увеличивали число сторонников Монсеньора, нетерпеливо ожидавших смерти Короля. Принцесса де Конти и ее сестра, герцогиня Бурбонская, весьма тесно связанные с их братом и мадемуазель Шуэн, не отходили от Монсеньора и открыто строили планы заговора; господин де Вандом, разъяренный своей отставкою и тем, что герцогиня Бургундская не желала с ним разговаривать, стал военным советником этого подпольного «Двора», а Шамийяр, у которого Король отнял министерство Финансов, передав его господину Демаре, служил дофину финансистом.

Все эти людишки вели свои дела шумно и без всякого стеснения; самые ловкие из них уже променяли Марли на Медон. Монсеньор, от природы робкий и покорный, был ослеплен этим нежданным ярким светом, вырвавшим его из забвения; его восхищала возможность уязвить, наконец, сына, уму и фавору которого он завидовал, и отца, которого всю жизнь боялся, и он не в последнюю очередь участвовал в поношениях власти. «Чудо, великое чудо! — кричали торговки на Парижском рынке, где Монсеньора любили и почитали. — Младенец сорока девяти лет наконец заговорил!»

Враги захватывали наши города один за другим; осенью они овладели Турнэ и уже подступались к Версалю, чтобы сжечь его; маршал де Буффле, добровольно служивший под началом Виллара, был вынужден покинуть армию при Кенуа, а самого Виллара ранили в бою. Союзники противной стороны щедро экипировали своих солдат и платили им вдвойне, дабы толкать наших на дезертирство.

И, однако, если не считать овсяных лепешек за обедом и траура по сыновьям или супругам, который носили многие дамы, жизнь при Дворе шла по-прежнему. Мы все так же ездили в Фонтенбло и Трианон, разве что теперь у нас были Марли-военный и Марли-траурный вместо Марли карнавального или театрального. Король, полагая, что миру ни в коем случае нельзя показывать уныние, охватившее нацию, пожелал даже устроить балы и представить в три месяца двадцать две комедии. Несколько знатных вельмож явились на эти балы между двумя сражениями, их нашли великолепными, невзирая на прискорбное наличие костылей. Тем не менее, торговцы более не желали поставлять Королю ткани и белье, поскольку им не платили; в воздухе пахло разорением.