Франсуаза Шандернагор - Королевская аллея

Кроме того, жизнь бок о бок с Нинон, неизбежная в Вексенской глуши, сознание того, что я вслед за нею, с перерывом в несколько лет, ублажаю в тех же канавах чересчур богатого сеньора, которого заполучила после нее, преисполнила меня отвращения к этой тайной преступной связи. Я с ужасом вспоминала начало нашего знакомства с маркизом, его преследования, его презрительный ответ, когда я осмелилась заговорить с ним о браке. Меня мучили подозрения в его искренности; не знаю отчего, но мне казалось, что, едва расставшись со мною, он спешит дать Нинон полный отчет в том, что я говорила или делала. Я допускала, что мои грехи должны быть известны Господу, но не хотела, чтобы о них знали люди, и эти страхи заставили меня принять решение о разрыве с маркизом, ибо наша связь доставляла мне одни лишь тревоги и стыд.

Правду сказать, мне трудно было хладнокровно осуществить этот замысел: как раз в то время маркиз сделался особенно нежен. И я отложила свое решение на несколько месяцев, которые могли стать годами, если бы не невольная помощь господина де Мере.

Вот как это случилось: на ежегодном карнавале все нарядились кто во что горазд; улицы были заполнены людьми в самых причудливых одеяниях; некоторые, по примеру госпожи д'Олонн (которая осмелилась на такую эскападу несколькими годами раньше), переоделись капуцинами, явив, таким образом, народу зрелище сколь непристойное, столь же и богопротивное; как ни грустно, Королева-мать и молодая королева Мария-Терезия сочли возможным подражать этим глупцам и также явились на празднество в маскарадных костюмах. Будучи в гостях у д'Альбре, я не удержалась от замечания, что не понимаю, как это порядочная женщина может принимать участие в столь непристойном увеселении, и зачем Королеве понадобилось, забыв о своем достоинстве, слоняться по улицам в маске. Господин де Мере молча выслушал мою диатрибу, потом, когда я собралась уходить, сказал мне вполголоса: «Мадам, вы такая же талантливая комедиантка, как Росций, о коем говорил Цицерон».

Всей педантичной фразе — ибо мой первый учитель был записным педантом, — крылось осуждение, которое я слишком хорошо поняла; уязвленная до глубины души, я положила немедленно исправить положение вещей с тем, чтобы уж более не подвергать себя подобной критике. Мне было стыдно, что я нарушила собственные принципы, и это чувство перевесило наконец жажду наслаждений.

Два дня спустя я ушла к урсулинкам в монастырь на улице Сен-Жак, где решила пробыть несколько недель. Я объявила, что никого не хочу видеть; маркиз не составил исключения. Эта первая разлука явилась для меня прелюдией к окончательному разрыву: стоило мне расстаться с господином Вилларсо, как моя страсть к нему тотчас угасала, — с глаз долой, из сердца вон. Отгородившись от мирских соблазнов с помощью строгой привратницы, я принялась в одиночестве набираться мужества, коего мне так не хватало в течение трех последних лет.

Когда, после месяца размышлений, я покинула улицу Сен-Жак, я тотчас пригласила к себе господина де Вилларсо, слишком хорошо зная, как опасно любое промедление.

Мой чернокудрый красавец-любовник не замедлил примчаться ко мне, исполненный самых радужных надежд. Я с первого же слова объявила ему о разрыве. Он был столь далек от этой мысли, что сперва даже не понял, о чем я веду речь. Напрасно я приводила ему всевозможные доводы, вплоть до греховности супружеского обмана, — он упорно считал это шуткой. Наконец я взяла с ним крайне твердый и суровый тон, сказавши, что запрещаю ему показываться мне на глаза, где бы ни было, целый год, после чего мы сможем видеться на людях как добрые друзья, но двери моей спальни отныне будут для него навсегда закрыты.

Маркиз был так растерян, ошеломлен, поражен, что, казалось, легче убить его своими руками, нежели нанести подобный удар. Он плакал, умолял, грозил, словом, устроил бурную сцену, недостойную благородного человека и мучительную для любовницы; однако, чем труднее мне было принять мое решение, тем упорнее я цеплялась за него, боясь, что второй раз у меня не достанет на это мужества. Наше тяжкое объяснение продолжалось так долго, что под конец я буквально ослепла от слез, лишилась сил и желала только одного — чтобы он поскорее ушел от меня, куда и к кому угодно. Видя, что меня не разубедить, он удалился.

В течение нескольких дней я боялась за его жизнь. Вдобавок, я была не слишком-то уверена, что, расставшись с любовником, поступила себе во благо, и каждую ночь, просыпаясь, мучилась тоскою и угрызениями совести. Я боялась, что маркиз в отчаянии решится на какое-нибудь безумство и положит конец либо своей жизни, либо моей.

После этого рокового удара маркиз прожил еще тридцать лет; я сама уже шестьдесят лет как жива и здорова. Это доказывает, что, если человек любит не так сильно, как говорит, то уж, конечно, он любит гораздо меньше, чем ему кажется.

С моим повесой-маркизом я почти узнала любовь. Это «почти» я считала еще слишком большой удачей для женщины моего положения — незнатной, бедной и лишенной всяких надежд на будущее. Кроме того, этот роман избавил меня от глупых детских иллюзий, и невинность — не слишком дорогая цена за такую науку. Став любовницею маркиза, я научилась ловко управляться с другими моими воздыхателями, вертела ими, как хотела, и, даже позволяя себе большую, чем прежде, свободу в речах и взглядах, знала притом, что ни одному из этих храбрецов не захватить врасплох моей крепости. Я убедилась, что знание, хоть и почерпнутое в пороке, все-таки лучше неведения — следствия невинности.

Теперь жизнь, к моему удовольствию, приняла спокойный, мирный оборот. По утрам я писала друзьям, брату, моим дорогим де Биллет, моей милой Селесте. Нанон, переделав всю домашнюю работу, шила в уголке у камина или читала одну из книг, с помощью которых я пыталась хоть немного просветить ее. Быстро пообедав — за одним столом с нею, ибо мне казалось нелепым отсылать эту девочку есть в кухню, — я отправлялась к герцогу и герцогине де Ришелье.

В другие дни я посещала особняк д'Альбре, где неизменно заставала маршальшу в обществе винных бутылок, а маршала в обществе красивых дам. Сезар д'Альбре любил превращать меня в одну из тех живых кариатид, что поддерживали его репутацию дамского угодника, как мраморные статуи поддерживают портик храма. Ему нравилось вводить меня в общество, ободрять и напутствовать, посвящать в то, что сам он знал — или думал, будто знает, — о сильных мира сего; он почитал меня своим творением, — вероятно, отчасти я и была таковым.

В этих двух домах я познакомилась с тремя женщинами, которые позже сыграли важную роль в моем возвышении. Одна за другою они вошли в мою жизнь — не смею сказать, в игру, ибо тогда мне еще было неведомо, что в их лице я получила козыри, с помощью которых сумею одолеть мою горестную судьбу и выйти единственной победительницей из этого поединка, в коем они сами потерпят поражение.