Франсуаза Шандернагор - Королевская аллея

Позже я подумала, что, хотя никогда не говорила с ним о моих чувствах к маршалу, его наверняка просветило то злобное письмо, которое пятью годами ранее написала госпожа д'Эдикур; вот почему он, зная по слухам о моем фиктивном браке со Скарроном, никогда не спрашивал, как я жила между 24 октября 1660 года и другим, также октябрьским, утром, когда сделал меня своею любовницей. По всей видимости, он думал, что маршал был его предшественником, и, поразмыслив, я решила, что ему приятнее было бы получить меня после господина д'Альбре, нежели после маркиза де Вилларсо; так я и оставила его на всю жизнь в этом заблуждении, которое, родившись из лжи фактов, в высшей степени отвечало правде чувств.

Год спустя госпожа де Монтеспан все еще считалась официальной метрессою человека, которого с великим трудом удерживала при себе; я же, со своей стороны, сделала шаг вперед в завоевании уважения, доверия и милости монарха.

В «домашние» дни придворные замечали, что, если у маркизы во время игры вырывалось какое-нибудь едкое словцо в адрес Короля, он, не отвечая ей, с улыбкой поглядывал на меня. В течение нескольких месяцев он неизменно играл рядом со своею любовницей, безжалостно оставляя Королеву за другим столом, и всегда требовал, чтобы я садилась против него на складной стул.

Весной Король заболел и провел несколько дней в постели; он призвал меня к себе, и я проводила все дни после обеда в его спальне, в кресле у изголовья, непринужденно беседуя с ним; ни госпожа де Монтеспан, ни прекрасная канонисса не удостоились этого счастья. «Вы открыли мне неведомую страну, мадам, — как-то сказал он, сопроводив свои слова весьма нежным взглядом, — страну дружбы без раздоров».

И, однако, я оценивала свои успехи главным образом по перемене сути наших бесед: Король от природы был человеком весьма беззастенчивым, — он легко мог заплакать или обнять свою любовницу на людях, но приберегал всю сдержанность, на какую был способен, для своего королевского ремесла, — тут он отличался деликатностью и робостью скрытного и страстного любовника, поверяя свои мысли самому узкому кругу людей, да и то весьма скупо и неохотно… На той вершине, куда судьба возносит королей, человек слишком одинок, чтобы свободно сообщаться с другими.

Поэтому я была крайне польщена, когда он, оставив наконец разговоры о детях, возлюбленной и новых замках, начал делиться со мною своими чувствами короля, посвящать в правила, коими руководствовался, управляя страной, и в радости своих удачных предприятий, хотя и воздерживался открывать важные государственные тайны. Он касался лишь принципов королевской власти и основ морали, которой должен придерживаться государь, но все его слова были исполнены такого величия и справедливости, а доверчивость выглядела столь непривычною, что я восхищалась им более, чем когда-либо.

«Видите ли, — сказал он однажды по поводу тех, кто осмеливался критиковать его решения, — я вовсе не думаю, что среди них нет способных людей, — вероятно, есть и способнее меня, — но они никогда не царили, а, главное, не правили Францией; не побоюсь сказать, что чем выше занимаемое вами место, тем больше связано с ним задач, которые можно видеть и понимать лишь на этом месте; оттого-то я и не могу соглашаться с критикою людей, пускай весьма умных, но лишенных возможности объять всю совокупность причин, на коих я строю мои решения… Не думайте однако, будто я считаю все мои начинания успешными. Глуп тот, кто желает никогда не ошибаться; успех ждет лишь того, кто имеет смелость признавать собственные ошибки. Но притом мне одному в этом королевстве дано с уверенностью судить, прав я или нет, и лишь я один могу сурово критиковать мои деяния монарха».

Королю случалось рассуждать со мною и о славе, и о том, как должны служить ему подданные. Говоря о жажде славы, которою движут те же тайные пружины, что и сердечными страстями, он естественно перешел к чувствам монарха в отношении его возлюбленных: «Отдавая им сердце, король должен оставаться полным хозяином своего рассудка. Я всегда разделял пылкие страсти любовника и хладнокровные решения властителя или, по крайней мере, не позволял красоте, доставляющей любовные утехи, мешать мне и моим верным слугам управлять государством».

Я не удержалась спросить — почтительно, но полушутливо, — не есть ли это предупреждение мне. «О нет, — с улыбкой отвечал он, — я знаю, что вы не похожи на других: до встречи с вами я всегда полагал, что женщины не способны хранить тайны, теперь же уверился, что есть на свете особа, умеющая молчать и притом не питающая страсти к интригам. Однако не надейтесь, что ради вас я изменю моим принципам, — как ни приятно мне с вами беседовать, я думаю, что много утрачу во мнении людей, доверившись вам безоглядно, а, потеряв в их мнении, неизбежно утрачу и частичку вашего уважения ко мне. Стало быть, именно с целью сохранить вашу дружбу я и стану держаться с вами так же осмотрительно, как с другими».

Умение вести беседу состоит в искусстве не столько говорить самому, сколько слушать другого, и слушать с удовольствием, вникая в его резоны и умело похваливая в нужный момент. Я слушала Короля со страстным вниманием, притом, отнюдь не наигранным, стараясь постичь самую суть его речей, одобряя его намерения и прибегая, в каждом удобном случае, к тонкой лести, к коей он не оставался равнодушен. Мне было тем более легко соглашаться с ним, что его убеждения часто совпадали с моими: как и он, я хорошо знала, пусть и на ином уровне, веления гордости и славы, заботу о репутации, жажду деятельности, потребность трудиться и необходимость хранить тайну.

Таким образом, разговоры наши, состоявшие поначалу из монологов Короля, незаметно перешли в диалоги, отмеченные взаимным доверием и дружеским весельем; мы часто перемежали смехом самые серьезные мысли. Иногда я позволяла себе высказать Королю — разумеется, шутливым тоном и с очень мягким упреком, — то, на что не осмелился бы никто из придворных. Так, в один из «домашних» вечеров, пока все играли в карты, а я имела честь прохаживаться с ним по комнате, я улучила момент, когда нас не могли слышать, и сказала: «Сир, вы очень любите ваших мушкетеров. Как вы поступили бы, если бы Вашему Величеству доложили, что один из ваших любимцев отнял жену у живого мужа и сожительствует с нею? Я уверена, что виновник сей же час был бы изгнан из кордегардии на улицу, пусть даже поздней ночью». Король нашел мою речь весьма забавною, посмеялся и признал, что я права, а, впрочем, не перестал от этого вести себя иначе.

Дружба эта, живая и крепнущая, претерпевала, однако, подъемы и спады сообразно обстоятельствам и разлукам. Летом 1677 года мне пришлось на долгие месяцы вернуться в Бареж и Баньер, чтобы укрепить здоровье моего дорогого мальчика, и я жестоко страдала, не видя тех, кто был мне так дорог. Мне не терпелось вернуться из этой ссылки.