Сергей Мильшин - Волхв

Волосатый, готовивший следующий удар, от непостижимости хриплого смеха, замер. И вопросительно оглянулся на десятника. Кто-то подошел поближе и приподнял край рубахи русича. Рана как рана: набирающая по острым краям синеву красная вмятина — явно сломанные ребра — два или три. Почему же он смеялся? Сошел с ума? Непохоже. Серые глаза чисты, без мути. Взгляд твердый, словно проходящий насквозь, ни грамма страха. Какой-то не такой пленный. Десятник в легком замешательстве приблизился и остановился напротив, внимательно изучая лицо противника. Воинко устало опустил глаза. Ему стали неприятны их ощупывающие скользкие, как шкура лягушки, взгляды. Губы еле слышно прошептали: «Белбог, отомсти за меня». Десятник, увидевший движение губ и не разобравший ни слова, принял за слабость. «Просит пожалеть». Кивнул волосатому и отошел на пару шагов, чтобы не забрызгало кровью.

А в следующий момент произошло непонятное — замахнувшийся хазарин вдруг дико оглянулся и, медленно выворачиваясь и оседая, закинул руку за спину, пытаясь ухватить выглядывавшее из-под лопатки оперенное древко. Но глаза уже закатывались, рука слабела, он неловко осел и вытянулся, пробороздив уже мертвым лицом по твердой земле. Все это длилось какие-то мгновения, за эти доли времени просвистели еще несколько стрел. Никто из хазар, принявших их острия грудью, не успел осознать произошедшее. Воинко с трудом — боль возвращалась — повернул голову. Через частокол с блестящими короткими клинками в руках прыгали сосредоточенные русичи из передового отряда. Креслав, невысокий крепыш, подбегал к нему. Краем глаза Рысь уловил, как десятник повалился на колени и умоляюще поднял руки. Но уже заносился над ним кинжал. А еще увидел — в стороне немного выше забора завис над землей высокий старик с длинным посохом в руке. Он был сед, с аккуратной бородой клином и грозным взглядом. Их глаза встретились. Воинко на миг показалось, что старик ободряюще ему улыбнулся. Или не показалось.

— Благодарю тебя, Белбог, — он поморщился от накатывающей волной нестерпимой боли в боку и плече, но сдержал стон. Он из рода русичей, ему нельзя показывать слабость. И потерял сознание.

Слова. Снова рядом распадались на звуки слова. Словно из тумана вырастали фразы, огромные, тяжелые, сдавливающие грудь и почему-то лицо. Рядом кто-то говорил. Ему хотелось, чтобы он замолчал. Так больно! Воинко с трудом разлепил тяжелые веки. Над ним в комнатном сумраке нависала густая борода, линия тяжелых губ, окруженная белыми завитушками, ходила ходуном.

— Белбог, это ты? — его голос прозвучал еле-еле.

— Очнулся, — обрадовался кто-то рядом.

Женский голос. Матушка!

— Слава Белбогу, — тяжелые губы шевельнулись и отпрянули, и вместо них выросло доброе лицо матери.

— Сынок, ты у своих. Все позади. Скоро будешь здоров, дед Матвей вторые сутки от тебя не отходит.

— А где Белбог?

— Белбог? — она растерянно оглянулась.

— Бредит, — донесся уверенный голос деда Матвея.

— Может, не бредит, — не согласилась мать. — Кто-то же вырвал из рук мальчишек змея и понес навстречу нашим. Да так, что они забеспокоились и поскакали быстрей. Ветра-то почти не было. И на лошадей его наткнулись… случайно, что ли? А потом уже Амулет их к храму привел. Очень вовремя. Чуть бы опоздали… — Она снова склонилась к сыну. — Белбог всегда с нами. А ты поспи. Теперь можно. Хворь отступила. Поспи сынок.

Воинко расслабился и тихо улыбнулся.

— Он с нами. Я его видел. — Он приподнял голову, — мама, я хочу стать волхвом Белбога. Как только встану на ноги….

— Хорошо, хорошо, сынок. Вот поднимешься, тогда и поговорим. Правда, дед Матвей?

— Желание понятно. Обсудим.

Воинко без сил откинулся на подушку и закрыл глаза. И почти в то же момент заснул. Безмятежно и мирно, как засыпал когда-то крохотным дитем на мягких любящих руках матери.

Телега мягко катилась по слегка примятой траве — малоезжей дороге, пробитой по залитому солнцем увалу. Выше тянулись стройные сосны, улетающие вершинами к облакам. Внизу раскинулась Веревка — заваленная камнем речушка, в два шага перейти можно. По мокрым булыжникам отважно прыгал голенастый мородунка. Трудень, гнедой красивый жеребец русской породы: высокий с длинными ногами и пегим вкраплением под грудью, не торопясь, натягивал постромки, степенно вышагивая по едва угадываемой дороге. Выехали с утра, еще лежала роса. Сейчас уже полдень, а и половину пути не проехали. Вдовец Несмеян Донсков — маленький и шустрый старичок с аккуратной полуседой бородкой, уютно расположившись полулежа на солидной охапке сена, оборачивался к своему слушателю — 16-летнему пареньку с серьезными серыми глазами, худому, но с широкими плечами и завивающимся пушком на щеках. Он сидел сбоку, свесив ноги, и чтобы услышать, что говорит дед, ему приходилось то и дело наклоняться вперед. Шумел ветер, качая и путая цветущие ветки жимолости и шиповника. Горий втянул носом цветочный аромат: «Как пахнет!». За околицей Коломны, села, где он вырос, вроде тоже полно всякого диколесья, той же жимолости, но все же не тот дома запах. Парню казалось, что здесь, в горах, аромат цветущих кустов более насыщенный и яркий. Буквально вчера он с другом Родиславом, конопатым и добрым увальнем, что приезжает частенько из города погостить у деда Богумира, бегал на сопку за селом — яйца в гнездах поискать. Разорили по дури пару гнезд, тут же на костре спекли найденные четыре яичка, сами не наелись, но зато накормили, наверное, досыта сотни две комаров. А по возвращении получил еще подзатыльник от Несмеяна за порушенные гнезда. Засвистела в кустах багульника выше по склону свиристель, закинув, наверное, высоко клюв и покачивая бледно-розовым хохолком. В горячем воздухе навязчиво звенели комары, мирно гудели пчелы на розовых метелках иван-чая и густел хриплый голос старика:

— Ты, Гор, парень смышленый. На лету все схватываешь. Учиться у старика легко тебе будет. А он кожедубец, знатный. Его сыромять в городе на «ура» разбирают. Это ремесло нужное, и тебя и семью твою прокормит. Да и то сказать, сироте учеба много крепче нужна, чем обычному мальчонке с отцом — матерью. А с меня какой прок? Сегодня жив, а завтра подойдет срок — и к праотцам отправлюсь. А тебе жить да жить. А старик — хороший, из ведунов, Белбогу капище хранит, то ты и сам знаешь. Правда, потому на него варяги и косятся. О чем-то, похоже, догадываются или доложил кто, но точно, видать, не знают, а слухи — они что — они и есть слухи. То ли так, а то ли и нет… — дед повернул лицо к внуку и хитро прищурился. — А старик, ох, не прост. Они же за ним следить хотели. Ан не вышло.

Горий заинтересованно склонился к деду.