Сергей Катканов - Рыцари былого и грядущего. Том II

Ансельм не любил Достоевского. Это было очень странно для молодого француза, который увлекается русской литературой. Ведь Достоевский — вершина русской классики. Увлечение Достоевским было бы тем более естественно для религиозного француза, душу которого так и не смог озарить католицизм и который всё больше и больше склонялся к православию. Как тут не полюбить князя Мышкина? А вот не любил и всё.

Он прочитал Достоевского полностью, до единой строчки, в объёме академического собрания сочинений, которое с большим трудом раздобыл. И теперь эти аккуратные томики занимали самое почётное место на его книжной полке. Но стоило ему на них взглянуть, как он тут же начинал спорить с Фёдором Михайловичем. Ругался даже.

Ещё мальчонкой Ансельм познакомился во дворе с сыном русских эмигрантов — Володей. Они играли во всякую мальчишескую ерунду и через некоторое время Ансельм заметил, что общается с Володей на ломаном русском. Володина мама, услышав однажды русский щебет французского мальчонки, спросила его: «А хочешь русские сказки почитать?». Ну, конечно же, он хотел. Так сказки Пушкина открыли для него мир русской литературы. Ансельма всегда тянуло куда-то за предел реальности, в некий волшебный мир. Таковым стал для него сначала остров Буян, а потом Русская империя — могучее царство, от крушения которого содрогнулся весь мир. Это царство жило в книгах, которые и стали для него «страной в шкафу», где он так любил исчезать.

Пушкин и Лермонтов, Толстой и Достоевский, Блок и Бунин появились в его жизни позже, а пока Володина мама объясняла ему непонятные слова и обороты из сказок, а так же из речи собственного сына. Володя любил иногда завернуть что-нибудь этакое, чему и сам затруднялся дать вразумительное толкование. «Не в зуб ногой», — Ансельм с удовольствием перекатывал во рту странные камушки русских слов.

Как-то Володина мама рассказала Ансельму о том, что коронационное Евангелие королей Франции было написано на церковно-славянском языке. Ансельм представил себе, как могучие Капетинги преклоняют колена перед славянским Евангелием. Это поразило его до чрезвычайности. Русские предстали перед ним уже не просто, как волшебный народ, а как носители высшей сакральной реальности.

Володя, конечно, был обыкновенным мальчишкой и ничего волшебного в нём не наблюдалось, и всё-таки он был не таким, как маленькие французы. Если маленькому хулигану из парижского предместья в драке расквасить нос, так он в силу этого уже полагает драку законченной своим поражением. Володя не так. Разбитый нос был для него лишь сигналом к началу настоящей драки, увидев кровь, он свирепел и сыпал тумаками направо и налево, пока не оставался во дворе один. Русскому гаврошу ничего не стоило в одиночку наброситься на десятерых. Потом он усмехался и говорил Ансельму: «А как ты думаешь, мы били красных? Вот так и били. Один против десяти. Только их оказалось не в десять раз больше, а в сто».

Как-то они вдвоём пошли «в поход» — побродить по окрестному лесу. В самом начале Володя поранил ногу — сморщился от боли, но не проронил ни звука.

— Сможешь сам дойти до дома, или я за врачом сбегаю? — спросил Ансельм.

— Зачем — домой? — усмехнулся Володя. — Погуляем ещё.

— Но твоя рана?

— Ерунда. Ты неженка, Ансельм. Если вы, французы, будете такими, у вас никогда больше не будет короля.

Ансельм прикусил губу. Ни один известный ему француз не горевал по поводу отсутствия короля, а большинство так и прямо гордились тем, что когда-то они прогнали Бурбонов. Русский учит его быть французом? Выходит, что так. Но это значит — быть непохожим на современных французов и даже на своих родителей — добропорядочных мелких буржуа, людей, кстати, очень добрых.

Как-то Володя спросил его:

— Скажи, Ансельм, кого ты считаешь самым лучшим французом за последние лет триста?

Ансельм растерялся. Он знал, что если назвать Робеспьера или даже Наполеона — драка неизбежна, причём Володя обязательно возьмёт верх, и это послужит лучшим доказательством того, что Ансельм дал неправильный ответ. Подумав, он неуверенно сказал:

— Может быть, генерал де Голль?

— Ничего особенного в твоём де Голле нет. А вот Жорж Кадудаль! Монархист и христианин. Человек беспримерной храбрости и глубочайшей религиозности. Кадудаль — словно древний рыцарь. Восхищаюсь. А вы забыли. Вы, французы, сами себя недостойны, — русский мальчишка 12-и лет говорил совершенно, как взрослый, так, во всяком случае, казалось тогда его ровеснику-французу.

Ансельм почувствовал себя бесконечно униженным. Он подумал о том, что не хочет больше дружить с Володей. Но на следующий же день бросился по книжным лавкам и среди огромного количества книг о деятелях французской революции и Эдит Пиаф с большим трудом откопал книгу про Жоржа Кадудаля и непокорную роялистскую Бретань.

А вопрос о дружбе с Володей отпал сам собой, они с мамой уехали то ли в Болгарию, то ли в Сербию: «Дороговато нам тут жить». Прощание получилось скомканным и суетливым. Ансельму жаль было терять своего ершистого русского друга, но при этом он испытывал некоторое даже облегчение — Володя слишком давил на него. Через много лет Ансельм пытался и всё никак не мог вспомнить, какие же слова они сказали друг другу на прощание.

Ансельм теперь свободно читал русские книги, но ему не хватало живого общения с русскими. А они, эти русские, были вокруг, в небольшом, но заметном количестве. Познакомиться с детьми русских эмигрантов не составляло никакой проблемы, но Ансельм чувствовал, что одна только мысль об этом вызывает в нём внутреннее напряжение и дискомфорт. Что-то тянуло его к ним, а что-то отталкивало. Отталкивало, кажется, сильнее, чем тянуло. А Володю он вспоминал всё более тепло — детские обиды быстро испарились. «Он помогал мне стать французом, он не пытался сделать из меня русского», — подумал Ансельм и успокоился, не пытаясь больше соприкасаться с русской средой.

Однажды, ему было тогда лет 13, он зашёл в русский храм. Его опять охватило смешанное ощущение чего-то родного, близкого и в то же время — отталкивающего, чужого. Может быть, дело было в том, что он поддался соблазну подольше поспать в воскресенье и на службу не успел, а попал сразу на отпевание. Посреди храма стоял гроб. В нём лежал труп мужчины лет 50-и с торжественным лицом. В этом лице не было жизни. Казалось бы, что странного — в лице трупа жизни нет, но Ансельму почему-то показалось, что этот человек и по улицам ходил с таким же лицом. Не мёртвую жизнь он увидел в гробу, а живую смерть. Он думал об этом и десять, и двадцать лет спустя, лицо того мужчины сопровождало его всю жизнь. А тогда он удостоил его лишь нескольких беглых взглядов. Сразу же обратившись к иконам — волшебным русским иконам, на которых до невозможности реально отражался мир иной — живой мир. Он не успел потонуть в иконной реальности, какая-то старушка довольно грубо толкнула его в бок и, указав на гроб, прошептала: «Сюда смотри. Больше не увидишь». Ансельм сразу понял, что она приняла его за родственника покойного, даже не предполагая, что подросток мог придти в храм по какой-то иной причине. Говорить со старушкой не хотелось. «Смотреть сюда» он тоже не испытывал никакого желания. Лёгкий трупный запах перемешивался с запахом ладана и цветов. Было душновато. Он быстро покинул храм, так и не увидев православного богослужения. Много лет потом он не был в православном храме.