Сергей Катканов - Рыцари былого и грядущего. Том II

Действовал, наверное, через кого-нибудь из пацанов Шерхана, но это не имеет значения — сломать можно любого. Значит, Квадрат. Но зачем? Старый дурак под собой сук рубит. Но ведь Квадрат умный, он понимает это. Так зачем же? Шерхан долго думал и понял, что вопрос надо ставить иначе. Не «зачем?», а «почему?». Потому что Шерхан — чужой. Правильный, но чужой. Квадрату было тяжело, почти невыносимо рядом с Шерханом, и он решил избавиться от этой тяготы. Вор слил ментам правильного пацана. Если это доказать, сходняк приговорит Квадрата к смерти. А доказать это можно. Даже, пожалуй, нужно.

Размышления Шерхана прервал лязг дверей. Но пороге камеры выросла удивительная фигура. Маленький сухонький священник в рясе стоял и тихо по-детски улыбался, оглядывая камеру.

— Здравствуйте, — сказал священник, и его лицо озарилось ещё более светлой улыбкой.

— Вот это явление! — взвился со шконки один блатной и, растопырив пальцы, подрулил к священнику. — Какими судьбами, батя?

— Обвинён в краже икон. К разбойникам сопричислен, — продолжал по-детски улыбаться священник.

— Но ты же не крал икон, батя? — издевательски испугался блатной.

— Нет, конечно же. Я ни в чём не виноват.

— Так вот почему тебя к нам в камеру определили! Мы же тут все ни в чём не виноваты. Это специальная камера — для невиновных.

— Да, я знаю, — улыбка неторопливо исчезла с лица священника.

— Слышали, бродяги? — блатной весь расплавился. — Батя в курсе. Толковый поп.

Вся камера, как заворожённая, уставилась на священника. Наконец, подал голос Шерхан:

— Что же ты, Болт, человека на ногах держишь, с расспросами пристаёшь. Дай сначала пройти, устроиться.

— Так это я от изумления. Растерялся малость. Проходи, батя, вот и шконку мы для тебя приберегли, — шутовски раскланялся Болт.

Когда священник присел на шконку, Шерхан прошёл к столу и хозяйским жестом пригласил священника:

— Может, чайку с дорожки, батюшка?

— Мне за чаёк ответить нечем, — спокойно и вежливо, но очень твёрдо сказал священник.

— А батя-то наш — тёртый калач, — уже без шуток изумился Болт.

— Идите к столу, батюшка, за чаёк, если что, я сам отвечу, — сдержанно улыбнулся Шерхан. — Все слышали? — он обвёл взглядом камеру. — Если что — отвечу я.

— Предложил бы тебе бараночек, батя, да у тебя, наверное, зубки уже не те, — продолжал Болт.

— Мои зубки, чадо, на Колыме остались. Я по молодости десять лет зону топтал.

— Пятьдесят восьмая? — осведомился Шерхан.

— Она самая, — подтвердил священник.

— Ну, батя, — не унимался Болт, — чайку мы отведали, а теперь доставай свой марафет.

— Шутишь, чадо? — вдруг жёстко усмехнулся священник.

— Да какие шутки? Умный человек сказал: «Религия — опиум для народа». А ты ж религию в массы несёшь, значит — наркотики распространяешь. У кого же ещё марафет спрашивать, как не у тебя?

— Твой «умный человек» — дурак и сволочь. А религия — не опиум. Это лекарство.

— И от каких же болезней лекарство?

— В основном — от сердца.

— Типа валидол?

— Вроде того.

— Ну, отец Валидол, если что — мы к тебе.

Так и закрепилось за священником погоняло: «отец Валидол». Он не возражал, ему похоже даже нравилось.

Шерхан приготовился к тому, что ему теперь придётся защищать отца Валидола от издевательств братвы, но он ошибся — никто и не думал над батюшкой издеваться, изредка подшучивали, но добродушно, а в общем относились вполне уважительно. Батюшка ни к кому не приставал с разговорами о Боге, но если спрашивали — отвечал охотно. С ним постоянно шушукался кто-нибудь из арестантов, особенно на прогулке, когда была возможность отойти ото всех в сторону. Большой популярностью пользовались его рассказы о колымских лагерях. Батюшка рассказывал без лишних подробностей, очень кратко, но ярко и совершенно без назидательности, он никогда не пытался вывести из своих рассказов какую-либо мораль. Батюшка со всеми без различия говорил уважительно и даже тепло, но с большим достоинством и ни перед кем не заискивал. Он ни разу не вмешался в разговор арестантов, если не обращались к нему лично. Всех поддерживал, но никого не напрягал. Шерхан наблюдал за лицом Валидола очень пристально, и тот ему всё больше нравился, но он ни разу не пытался поговорить со священником по душам. Один раз только спросил:

— А воров вы, батюшка, знали на Колыме?

— Знал, как не знать.

— И как они вам?

Священник вздохнул:

— Сильные люди. По-своему справедливые. Но очень жестокие. Никому ничего не прощали. К ним можно было обратиться за помощью, за поддержкой, воры вели себя куда честнее, чем вертухаи. Но ворами всегда двигала только ненависть. А это плохо.

— А сталинский режим был, по-вашему, хорошим?

— Наисквернейшим.

— Так вот воры и ненавидели этот режим. Не сотрудничали с ним никогда. Честно себя держали. А ведь попы сотрудничали с наисквернейшим режимом, хотя прекрасно понимали, с какой нечистью знаются. Получается, воры были честнее попов.

— Разные были попы, так же, как и воры. Каждый за себя отвечает. Вот я, к примеру, когда с зоны откинулся, поехал к себе в деревню служить. Храм мне давать не хотели. Знаешь, скольким христопродавцам мне пришлось низко в ножки поклониться, чтобы мне всё-таки дали храм? И упрашивал, и унижался. И перед кем? Перед врагами Божьми, перед самой скверной породой. Но зачем я это делал? Ради людей, чтобы людям слово Божие нести. А мог бы и не унижаться. Ушёл бы куда-нибудь в горы Абхазии пустынножительствовать. И люди остались бы без храма. Без валидола.

— Но разве воры не заботились на зоне о мужиках?

— Заботились. Этого не отнимешь. Но они больше заботились о своей воровской чести. В этом была их большая слабость. Вора уничтожить — легче лёгкого, достаточно унизить его при всех, и нет больше вора, и для всех честных арестантов он уже никто, пустое место. Вором правит страх. Страх перед унижением. Чтобы избежать унижения, вор легко предаст не только мужиков, но и блатных, и саму воровскую идею, и мать родную.

— Не много берёшь на себя, отец Валидол? Смотри, как бы мы от теории к практике не перешли. Ты унижения не боишься? А может проверить?

— Боюсь и я унижения, потому что гордый. Но для воров гордость — самая большая ценность, а я понимаю, что гордость — грех. Ты можешь затолкать меня головой в парашу, но перед Богом я от этого меньше не стану, и Бог поможет мне пережить унижение, не утратив человеческого достоинства. Слуг Христовых унижением не уничтожить, получается, мы сильнее воров.

Сознание Шерхана погрузилось в мир представлений настолько для него непривычных, что он долго не мог прийти в себя после этого разговора. Он чувствовал в словах отца Валидола некую высшую правду, и было в этой правде нечто манящее, но и отталкивающее одновременно. Он не видел и не представлял себе ничего крепче, честнее и достойнее, чем арестантский мир. Утратить к этому миру уважение было очень легко. Но тогда Шерхан оставался ни на чём и уже не знал, как жить дальше. Валидол выглядел человеком достойным, но он был не более чем одним-единственным человеком. Из какого он мира, как там живут, по каким понятиям? Шерхан совершенно не представлял этого. И думать бы он об этом не стал, если бы Квадрат не ссучился.