Наталия Вико - Дичь для товарищей по охоте

Потому и задал вопрос за обедом. В отместку. И вот, что вышло. Хорошо, ножи не поточил, хоть Маша не раз просила.

Всего только раз ему удалось почувствовать превосходство над Саввой, когда после новогоднего вечера в театре затащил его в гостиницу к ним с Машей. Только тогда у миллионера Саввы Морозова были глаза побитой собаки. Хотя, что переживать? Маша — одна из самых красивых женщин Москвы — принадлежит ему, Горькому. Ему и только ему дозволено целовать ее тело и… разрешать целовать свое. Но тело — всегда от дьявола, а Маша должна служить ему не только телом, но и душой. А за обладание душой всегда идет борьба, потому как обладание душой — высшая степень обладания.

Мысль показалось ему интересной, жаль, записать было некогда.

Горький принялся расхаживать по комнате, заложив руки за спину: «С одной стороны, женщины, конечно, украшают и разнообразят жизнь, но чтобы настолько, — опасливо покосился он в сторону двери, за которой скрылась разгневанная Мария Федоровна. — Никогда не знаешь, что их может расстроить, привести в отчаяние, а то и ярость, или, напротив, состояние благодушия и изнеженной расслабленности. Женщины должны служить мужчинам также как мужчины служат им, а может даже и больше. Особенно, если мужчина гениален, ну, или очень талантлив».

Взяв салфетку, он начал смахивать остатки лапши с брюк.

«Может и правда лучше держать возле себя преданную дуру? — почему-то вспомнил он рассказ Марии Федоровне о новой сожительнице Желябужского. — Впрочем, это скучно и пресно. Особенно в глазах других мужчин. Снова потянет на умных и красивых. И вот вам уже готовое начало новой драмы».

Придя к этому грустному выводу, он отложил салфетку и оглядел стол, пытаясь обнаружить остатки еды, не сметенной семейной бурей. Хотелось есть. А на столе только вазочка с медом осталась нетронутой. Хотя… Он насторожился, заметив, как на край вазочки опустилась неизвестно откуда взявшаяся муха и застыла при виде сладкого, золотистого богатства, раскинувшегося перед ней.

Горький на цыпочках подкрался к столу и, медленно вытягивая руку вперед, стал подбираться к насекомому, жадно припавшему к душистому лакомству…

Андреева, выглянувшая было из спальни, застыла в дверях, наблюдая за охотником и его дичью. Горький, ловким кошачьим движением поймав муху, прижал ладонь к груди и, осторожно разжав пальцы, придавил и отбросил насекомое.

— Отлеталась, голубушка! — удовлетворенно пробормотал он.

«А Морозов — глупец, хоть и миллионер. Не понял главного: душу надо не отдавать. Душу надо забирать!» — подумал он.

Мария Федоровна брезгливо поморщилась и снова скрылась в спальне.

«Какой никчемный разговор, — раздраженно думал Морозов, постукивая пальцами по крышке письменного стола. — Черт знает, что такое! Стоило ли проситься к Сергею Юльевичу на аудиенцию, рассказывать о настроении на фабриках и среди интеллигенции, убеждать в необходимости установления парламентской системы со всеобщими, прямыми и тайными выборами, чтобы услышать добрый совет не вмешиваться в политическую драму? Неужели они не понимают, что время перемен ищет, и что лучше все делать загодя, не дожидаясь, пока полыхнет повсюду? Ведут себя так, будто вовсе не проиграли войну японцам и имеют одну только заботу — где бы найти достойного случаю белого коня! А может Витте просто не знает, как успокоить? Зато социал-демократы знают, как раскачать. Агитаторы повсюду прокламации разбрасывают, одна другой злее. На мануфактуре неспокойно». — Он закурил, поднялся из-за стола и заметался по кабинету.

— О чем ты думаешь, когда я разговариваю с тобой? — услышала Мария Федоровна над головой и подняла на Горького встревоженные глаза.

— Я, Алеша, письмо читаю от Лени Андреева. Пишет, что в Москве с начала декабря волнения. Студентов опять бьют. 16-го били на Ярославском вокзале, 17-го — где-то на улице. Студенческие беспорядки выходят из-под контроля, Трепов лютует. Почему ты мне ничего не говоришь? А что Сережа?!

— О-о, — усмехнулся Горький, — Сергей Александрович — Московский генерал-губернатор, великий князь, сын Александра II — в гневе, и своей милостивейшей рукой наводит порядок! И Сережа не то что с Треповым согласовал его действия, он… — принялся Горький рассказывать новости, привезенные из Москвы.

— А я вот так, без дела сижу здесь в Риге? — со слезами на глазах воскликнула Андреева, распахнув извлеченный из шкафа чемодан, принялась бросать в него вещи, затем вдруг села на пол и разрыдалась.

— Марусенька! — Горький провел рукой по ее растрепавшимся волосам. — И куда ты собралась?

— В Москву! — всхлипнула она. — В Москву!

— В Москву? Зачем?

— Как зачем? Разве не понимаешь? Сережу хочу убить, да и Трепова заодно! — растирая слезы, ответила Андреева. [32] «Я прочитал твое письмо к Марии Федоровне — потому что она, прочитав его, заплакала и велела собирать чемодан, решившись ехать в Москву, дабы убить Сережу (московский генерал-губернатор — Н.В.) и Трепова (московский обер-полицмейстер — Н.В.). Я сказал ей, что, конечно, будет глупо и дико, если их не убьют (курсив мой — Н.В.), но зачем же чемоданы трепать?» (Из письма Горького Леониду Андрееву).

— Марусенька, будет глупо и дико, если их не убьют, но зачем же тебе из-за Трепова чемоданы трепать? — сказал Горький, отметив про себя удачно сложившийся каламбур. — Бомбистов там и без тебя достаточно, а ты должна заниматься своим делом — деньги на бомбы и револьверы добывать. Ну, все-все, успокойся! Не надо тебе в Москву ехать. Достаточно будет, что я поеду…

«С Новым 1905 годом!.. Счастья!.. Любви!..».

Всего несколько дней назад эти слова, как маячки в будущее, светили и ей, а сейчас Мария Федоровна проплывала мимо них, с трудом отталкиваясь обессилевшими руками от берегов черной реки, имя которой — боль. Голова раскалывалась и горела, словно кто-то поливал мозг кипящим маслом. Мысли плавились, не успев поведать, о чем они были. Казалось, тело увеличивалось в размерах, тщетно пытаясь вместить жгучую боль. Невыносимо гулкие звуки кружились над ней и не давали забыться…

Узнав, что Маша при смерти, Савва бросил все дела и примчался в Ригу. [33] В мемуарном очерке о С. Т. Морозове М. Горький красочно описал «участие» Саввы Тимофеевича в событиях 9 января 1905 года. «Савва, играя роль швейцара и телохранителя (!), сказал угрюмо: «Гапон прибежал»… Он «взял ножницы и, усадив его на стул, брезгливо морщась, начал подстригать волосы и бороду Гапона…». Имеются неоспоримые факты, что в это время Савва Тимофеевич находился в Риге, где в больнице с перитонитом лежала М. Ф. Андреева. Сам Горький в письме от 9 января 1905 года своей официальной жене Е. П. Пешковой сообщает: «Послезавтра, т. е. 11-го, я должен буду съездить в Ригу — опасно больна мой друг Мария Федоровна — перитонит. Это грозит смертью, как телеграфирует доктор и Савва».