Бенджамин Дизраэли - Алрой

«Голос из-за занавеса ковчега завета?»

«Несомненно. Это значит, что Бог смилостивился.»

«По праву, Давид. Кто в наши дни послужил Израилю вернее тебя? Заблуждения твои? Что ж, молодость не властна над соблазном.»

«Израиль? Народ мой достоин лучшего вождя!»

«О, нет, нет, нет! Мимолетен триумф победы, но память о ней станет вдохновеньем вечным для народа. Герой, хоть и поверженный, прожил не напрасно. Деяния одного — наследие для всех. Увидев, что человек свершил, уразумеют люди, на что человек горазд. Ты раздвинул горизонты духа народа нашего и меру его величия сказочно вознес.»

«Увы, никто не оградит мое имя от клеветы. Очернят его или, что хуже, забудут.»

«О, брат, все сложится иначе. Пятна на солнце славы не остановят лучей его. Настанет день, и явится поэт, чья лира вдохновится сказанием о подвигах героя. Творение искусства украсит историю народа избранного, и память расцветит его.»

«Пусть моя любовь сделает твои уста пророческими!» — воскликнул Алрой и обнял сестру, — «А сейчас не мешкай, расставаться лучше в минуту воспаренья духа.»

Мирьям отпрянула в испуге. «Мы не расстанемся! Я умру с тобой!» — вскричала.

«Молю, не лишай меня мужества! Да вернется к тебе покой душевный!»

«Я спокойна, брат. Слезы в сердце, но не на глазах.»

«Ступай, Мирьям, мой ангел. Покуда вижу тебя, я отрешиться от прошлого не в силах и оттого слабею. Я выстоять смогу лишь в настоящем и один. Чем пронзительней уединение, тем человек сильнее. Передай мое почтение дяде Бустинаю. Ступай, ступай!»

«Уйти и в одиночесве тебя оставить? Но ведь есть еще Хонайн!»

«Молчи сестра! Не хочу, чтоб скверна имени сего касалась твоих уст!»

«Молчу. Брат мой, как страшен день грядущий!»

«Бог Израиля даст прибежище духу моему. Он спасет меня, как спас из раскаленной огнем печи иудеев, восставших на Навуходоносора, но Ему не изменивших.»

«Верю, но все ж позволь остаться!»

«Исполни мое последнее желание: покинь меня!»

«Я ухожу. Прощай, Давид. Я поцелую тебя. Вот, я на коленях, я благославляю тебя. Брат мой, великий, любимый! Я достойная сестра — глаза мои сухи. Я горжусь твоею жизнью больше, чем враги наши гордится станут твоею смертью!»

Бируна и Батшева встретили вернувшуюся Мирьям. Лицо ее бледно, апатично. Девушки усадили несчастную на диван. Одна пристроила подушку за ее спиной, другая отерла губы. Мирьям недвижима. Взгляд стеклянных глаз безучастен, безжизнен. За неким пределом благородная выдержка мстит за себя. Час-другой прошли в молчании. Предчувствие необратимого холодило сердца Бируны и Батшевы.

Раздался звук трубы.

«Что это?» — нарушила молчание Мирьям, и во взгляде мелькнул мгновенный испуг.

Девушки не ответили, хоть знали, что труба провозгласила последний путь Алроя.

Вновь трубный звук. Страдалица встрепенулась. В комнату ворвался восторженный животный крик ликующей толпы. Лицо Мирьям вспыхнуло. Она вскочила на ноги, воздела руки к небу. Отчаянный протяжный стон вырвался из горла. Девушки не успели подхватить рухнувшее тело. Умерла.

«Играла вторая труба?»

«Конечно! Беги, занимай место получше. Где Абдалла?»

«Продает шербет на площади. Мы разыщем его. Алроя вывели?»

«Скоро выведут, но другой дорогой. Боюсь опоздать. Дивлюсь на Абдаллу — в такой день торгует шербетом!»

«Отец, можно я с тобой?»

«Ты слишком мал, ничего не увидишь. Оставайся дома.»

«Хочу с тобой! Посади меня к себе на плечи.»

«Где Ибрагим, где Али? Мы должны держаться друг друга. А Абдалла продает шербет!»

«Держим прямо. Базар закрыт. Вот Фаркедин, вот Осман. Вместе пойдем.»

«Свои люди.»

«Отец, Алроя посадят на кол живьем?»

«Не знаю, сынок. И поменьше спрашивай, ты еще мал.»

«Я думаю, живьем. Буду разочарован, если ошибусь.»

«Свернем налево. Пройдем через мясной ряд, там открыто. Ты, кажется, толкнул меня, приятель?»

«Положим, я тебя толкнул, и что же?»

«Иди вперед, не затевай ссору. Не видишь что ли, это хорезмский! Они думают, им все дозволено. Никогда здесь миру не бывать. Жаль, что Абдалла не с нами, пригодились бы его кулаки. В такой день торговать шербетом!»

Площадь перед главной мечетью Багдада назначена местом суда над Алроем. Тысячи горожан, любителей зрелищ, с раннего утра стекаются сюда. В центре площади красный шнур очертил круг, внутри которого ожидаются волнующие события. Хорезмские солдаты несут охрану. Все теснее толпа, все желаннее представление. Ступи кто за красную черту, и суровый охранник немедленно наградит нарушителя правопорядка бежалостным ударом по макушке — знай свое место! На плоских крышах ближайших домов сооружены навесы от солнца, и здесь народу хоть отбавляй. Багдад предвкушает, трепещет, ждет. Как в день свадьбы Алроя, ликуют сердца в день казни его.

Внутри круга возвышается роскошный трон. По бокам его стоят негры-евнухи в белых одеждах. Вид их страшен, ужасны орудия пыток в их черных руках. Для апофеоза зрелища приготовлены длинные, прочные, заостренные шесты. Каждый такой шест есть кол, что войдет в тело жертвы и будет мучить ее, покуда не явится спасительная смерть.

Грохот барабанов, лязг тарелок, вой фанфар провозгласили прибытие Альпа Арслана. Охрана кортежа бесцеремонно раздвигает толпу, прокладывая путь владыке и его приближенным. На знаменах и лентах вышито имя Пророка. Цветные перья украшают головные уборы царедворцев. Музыка гремит, не умолкая. Правоверные пали ниц. Альп Арслан взобрался на трон. Его окружили воеводы, муллы, имамы, судьи и прочие важные персоны Багдада и царского двора. Музыка смолкла.

Монарх высок, худ и рыж. Глаза голубые, нос приплюснут. Только он уселся на престол, как трубы возвестили собравшимся, что долгожданная минута близка, и вот-вот будет доставлен главный пленник и герой дня.

Появились гвардейцы Альпа Арслана. Они ввели в страшный круг пятьдесят пленных иудеев. Руки измученных узников связаны без всякой на то надобности. За скорбным этим шествием в кольце особой охраны медленно двигалась повозка с запряженными в нее мулами. Это — Давид Алрой. Кандалы сняты с ног его, но по-прежнему оковы на руках.

Сборище гудело. Злорадство и сочувствие, удивление и довольство, страх и ликование смешались в этом гуле. Общим было тревожно-радостное ожидание невиданного и неслыханного прежде. Знает ли толпа, что в трагедии жизни лишь Господь зритель, а она сама и есть истинный палач? Одежда узника изорвана и нечиста, голова непокрыта, кудри прилипли к высокому белому лбу. Недавний покоритель востока, вчерашний халиф Багдада, этот грязный оборванец гордым и непокоренным взглядом окинул скопище прежних своих рабов.