Альберт-Эмиль Брахфогель - Людовик XIV, или Комедия жизни

— Сию минуту, еще слово к вам, аббат. Сожалею, что оно будет так строго. Вы служитель церкви, и потому с вашей стороны неблагодарность, неверность и измена преступнее, чем со стороны кого-либо другого. Будьте откровенны со мной, никто, кроме мадам, вас не услышит, и я прощу вас, хотя, конечно, уже не потерплю вашего присутствия в моем доме.

— Что угодно вашему высочеству?

— Вы знаете, что моя секретная переписка была украдена необъяснимым образом. Кардинал показал мне эти самые бумаги после свадьбы у себя в кабинете и сжег их.

— Бумаги? Кардинал?! — Даниель побледнел.

— И вы, клятвопреступник, вы отдали их Мазарини! Сознайтесь!

Аббат стоял со сложенными руками, бледный и неподвижный.

— Нет, это невозможно, принц! — воскликнула госпожа Кальвимон. — Я ручаюсь, что он не способен на такую низость.

Даниель оправился:

— Ваше высочество, я не знаю, каким образом бумаги очутились у эминенции.

— Так ли? Поклянетесь ли вы в правдивости ваших слов?

— Клянусь, принц!

— В таком случае простите мне мое подозрение… Пойдемте со мной и приведите сюда Марсана. До свидания, милая Флоранс, я сам поведу вас к столу!

Он поцеловал ее руку, вошел в свой кабинет, дверь которого уже не затворял, и передал Марсана священнику.

Когда аббат и Флоранс остались вдвоем, оба вздохнули с облегчением.

— Ну-с, Даниельчик, не крепче ли он теперь у меня в руках, чем прежде?

— Падаю ниц перед вашим умом и находчивостью.

— Ха-ха, теперь ничто на свете не поколеблет слепой привязанности ко мне Конти.

Даниель улыбнулся, поклонился и оставил красавицу одну заняться своим туалетом.

Задумчиво вошел принц в свой рабочий кабинет, где дожидались Гурвиль и Фаврас. Он вынул портрет из кармана, мрачно взглянул на него и подошел к письменному столу. Лорен подскочил к нему и придвинул кресло.

— Что вам угодно, господа?

— Вы приказали нам дожидаться здесь, ваше высочество, кроме того, я должен доложить, что Серасин приехал, полицейский служитель тоже здесь с двумя людьми.

— Хорошо, Гурвиль, а вы, Фаврас?

— Труппу Бежар перевезли в город, чем она очень недовольна. Содержательница и Мольер, их доверенное лицо и режиссер, явились сюда объясниться по этому поводу с вашим высочеством.

— Пустяки! Пусть подождут, мне нужно остаться одному на полчаса. Позаботьтесь, Гурвиль, чтобы один из слуг приготовился ехать сейчас же в Париж. Он должен отвезти письмо в монастырь девы Марии. Надеюсь, что это будет исполнено со всей аккуратностью.

— Не сомневайтесь, ваше высочество!

Интендант и шталмейстер удалились в переднюю, а принц стал писать письмо своей супруге.

«Мадам!

Верный своему слову, посылаю вам немедленно по приезде обещанный портрет, хотя и сомневаюсь, что вы удостоите его того места, на котором носила его до сих пор прежняя обладательница. Вы удивили меня при прощании неожиданным, скажу более, в высшей степени невероятным признанием. Если это признание искренне, то для меня становится очень интересным вопрос: каким образом заслужил вашу любовь человек, которого вы никогда не видели и с которым вас связала только воля вашего дяди? Я желаю, чтобы вы не насиловали ни себя, ни меня, и считаю себя вправе, как честный человек, ожидать от вас полнейшей откровенности.

С великим почтением остаюсь покорным слугой вашего высочества

Арман де Конти».

Бессердечно и язвительно написанная эпистола эта тем не менее взволновала писавшего. Он непременно хотел выйти из глупого хаоса чувств, освободиться от сердечной слабости, овладевшей им под влиянием горячих взглядов Мартиноци. Конти думал, что, вложив портрет в пакет и передав его Гурвилю, он действительно сделал великий шаг к своей независимости и теперь уже не имел надобности думать о черных глазах. Это убеждение сделало его веселее.

— Впустите теперь актеров, Фаврас!

На пороге кабинета показалась тридцатичетырехлетняя женщина со стройными еще формами, некогда, вероятно, красивая, но теперь уже сильно поблекшая от излишнего употребления румян; цвет лица ее приобрел тот грязноватый, свинцово-сероватый оттенок, который так безобразит немолодых уже актеров; к тому же у нее были красные волосы. Ее одежда, далеко не грубая и не бедная, отличалась излишней пестротой и безвкусием.

Несмотря на некоторую сдержанность и боязливость в присутствии принца, в ее движениях и взглядах проглядывало известное нахальство, которое она тем менее могла скрыть, чем более чувствовала себя оскорбленной высылкой труппы из замка в город. Это была девица (по тогдашним полицейским уставам всякая актриса была девицей) Мадлена Бежар, содержательница тех странствующих актеров, которые стяжали в Лионе такую большую известность. Принц едва удостоил Мольера взглядом, но не смог скрыть улыбки, когда ему представили Мадлену.

— Вас не совсем-то вежливо лишили квартиры, мадемуазель. Сожалею об этом. Но мне нужны комнаты, и вы согласитесь, что дворян негоже стеснять из-за вашего странствующего общества.

— Мы, конечно, обязаны подчиниться приказаниям вашего высочества. Но я должна заметить, что заключенный именем вашего высочества контракт обязывает доставить нам отдельное содержание, квартиру, за каждое представление четыреста ливров и прогоны туда и обратно. Вот этот контракт!

— Оставьте его у себя: я уже знаю, в чем дело. Все, обещанное вам моим именем, будет исполнено. Но что же вы будете играть?

— «Сида», «Теодору», «Дон Санхес», Пьера Корнеля, «Собственного стража», «Дона Яфета из Армении», «Поля Старона», наконец, — она показала на своего товарища, — сочинения Мольера, члена нашей труппы, «Доктора поневоле», «Ревность Барбульеса» и «Безрассудного», который, несмотря на Гвильон Гароку, заслужил общее одобрение.

— Так как земские чины соберутся не ранее будущего месяца, — вежливо присовокупил Мольер, — я могу еще написать новую пьесу «Le depit amoureux» [3] «Любовная досада» (1656) — пьеса в стихах, написанных в манере итальянской литературной комедии. .

Конти внезапно выпрямился и с неприятным удивлением посмотрел на говорившего.

— Вас зовут Мольером?

— К вашим услугам.

— Это не настоящее ваше имя!

— Имя и рождение, ваше высочество, не даются нам с нашего согласия, в противном случае счастье не было бы так редко на земле. Но это имя я дал себе сам, и никто его не носил, кроме меня. Разве это дурно, ваше высочество?

— Дурно стыдиться и отказываться от своего собственного имени, дурно бросать свое семейство и почтенное звание, чтобы сделаться шутом и бродягой. Вы сын Поклена, королевского обойщика и камердинера, — не скрывайтесь! Вы, Шанель, Берье в Хеннольте были моими сотоварищами в Клермонтской коллегии, потом вы были адвокатом и бросили свое почтенное звание, чтобы променять его на позор и нищету.