Альберт-Эмиль Брахфогель - Людовик XIV, или Комедия жизни

— Не всякому арлекину идет его наряд, ваше высочество, мне же вовсе не шла адвокатская мантия. Никто не видел, впрочем, чтобы я стыдился или презирал свое звание. Каждый человек имеет свои понятия о чести.

— Я нисколько не интересуюсь вашими понятиями, — резко воскликнул Конти. — И объявляю вам, чтобы вы не выставляли мне напоказ своих произведений. Я не хочу смотреть ни на вас, ни на всю эту труппу! Вы получите деньги, квартиру и содержание на четыре недели, но с условием оставить Пезенас через два дня, если не хотите быть удалены более бесцеремонным образом!

Мольер побледнел и отступил в испуге.

— Так неужели же этот человек, милостивейший государь, должен составить наше общее несчастье? — закричала Мадлена. — Чем мы виноваты, что он случайно был вашим товарищем? Вы, конечно, можете деньгами зажать нам рот, и мы не имеем средств противодействовать вам, потому что вы повелитель всего Лангедока. Но куда мы теперь ни придем, нам везде скажут, что вы отправили нас за негодностью. Кто тогда заплатит, ваше высочество, за потерю нашей артистической карьеры и доброй славы? О, дозвольте нам по крайней мере три представления. И если мы и тогда вам не понравимся, — ну тогда мы уедем безропотно!

Девица, вошедшая так храбро и самонадеянно, лежала теперь в слезах и рыданиях у ног принца.

Конти отвернулся с презрением и прошелся несколько раз по комнате.

— Ну хорошо! — воскликнул он с сердцем. — Дозволяю вам эти три представления, но только без Поклена или этого Мольера, как он теперь называется!

— Ваше высочество! Если я причина вашего гнева и вы стыдитесь моей скромной особы, то легко этому помочь, я уеду из Пезенаса и оставлю своих товарищей, с которыми так давно уже делю горе и радость. Мое несчастье не должно их касаться.

— Это ваше дело, мое решение вам известно.

— Соизвольте в таком случае, чтобы я получил в вашем присутствии от этой девицы все рукописи и роли тех пьес, которые писал до сих пор для труппы Бежар. Это дети моей мысли, мое единственное земное достояние. Пренебрегая моей особой, вы, конечно, пренебрежете и моими поэтическими произведениями.

— Я ничего не имею против вашего желания. Отдайте ему его сокровища, мадемуазель!

— Ни за что, ваше высочество. Я заплатила за них!

— Но ты не имеешь права отнимать у меня мое состояние и пользоваться им.

— Запрещаю всякий спор: подобные сцены здесь неуместны. Если вы имеете право разыгрывать произведения этого человека, делайте это, а если он хочет протестовать, то пусть обращается к суду. Через два дня вы покинете город, господин Поклен!

— Ваше высочество, — воскликнул Мольер. — Неужели вы дозволите наглый грабеж? Соглашаясь терпеть нужду, чтобы не подвергать своих товарищей вашей немилости, я теперь должен лишиться единственного средства помочь себе, единственного источника моего будущего счастья!

— Идите! Довольно дерзко предполагать, что я должен заботиться о счастье подобных вам людей!

Слезы выступили на глазах у Мольера.

— Извините, ваше высочество, если во мне было ребяческое убеждение, будто такой высокопоставленный принц охотно позаботится о счастье бедного человека! Горе бедняку, участь которого в руках сильного!

Он поклонился и вышел.

Девица Бежар последовала за ним. При последних словах Мольера Конти просто остолбенел от такой дерзости. Находясь уже и без того в состоянии нервного раздражения и сильнейшего неудовольствия, страстная его натура окончательно пробудилась, и жилы на лбу налились кровью.

— Позови Гурвиля, Лорен! — закричал он.

Паж, стоявший безмолвно в отдалении, полетел к двери и позвал шталмейстера.

Вошел Гурвиль и за ним секретарь Серасин, приехавший ночью из Безьера.

Беда, если у гордых вспыльчивых господ упрямые слуги, а Серасин был из их числа. Родом из Сен-Леона в Пиренеях, характером и темпераментом больше испанец, чем француз, он и держался прежних нравов своей родины. Одет он был по французской моде: короткие, узкие панталоны и штиблеты, узкая курточка с серебряными пуговицами, волосы в сетке и широкий кожаный кушак.

На левой стороне кушака висел серебряный письменный прибор, указывающий на профессию, а на правом боку качался в кожаном чехле широкий нож, его национальное оружие, в руках держал он шляпу с отвислыми полями. Его черты отличались неподвижностью и выражали упорство; лицо было мрачно. Он знал, зачем его вызвали, знал, что ему предстоит выдержать гнев принца, но не сознавал себя виновным в каком бы то ни было проступке.

Его вид еще более раздражил Конти, но сначала он сдерживался, хотя внутреннее волнение его было так велико, что это ему стоило больших усилий. Он бросил на Серасина убийственно холодный взгляд, потом стал ходить взад и вперед, подошел к камину, бросился в кресло и начал вертеть в руках каминную лопатку.

— Я велел позвать одного вас, Гурвиль!

— Извините, ваше высочество, я думал, вы желаете видеть Серасина.

— И я тоже, — сухо сказал Серасин, — покорнейше попросил бы покончить со мной. А то пезенасскому полицейскому служителю долго придется ждать!

— Покончить, сударь, — я этого и хочу! Оставьте нас одних, Гурвиль!

Шевалье удалился.

— Наше дело простое и ваше вступление доказывает, что вы знаете, в чем оно заключается.

— Я мог по крайней мере догадаться об этом, меня увезли ночью из Безьера и сочли нужным обращаться, как с уличенным преступником.

— Да, я так и смотрю на вас и докажу, почему! Кто дал вам приказания делать приготовления в Безьере к земскому собранию?

— Господин аббат! Он объявил мне, что ваше высочество выразили это желание в своем письме, и я не смел ослушаться его. Но, кроме того, не стану скрывать, что аббат Даниель предвидел, что на меня обрушится ваш гнев и искал предлога удалить меня отсюда, пока ваше высочество не будете лучшего мнения обо мне.

— Собственный страх за себя, бездельник, заставил тебя удалиться, трусость и сознание вины написаны у тебя на лице!

Серасин вздрогнул, и лицо его налилось кровью, но он сдержал себя.

— Не знаю, почему бы это могло быть, ваше высочество. Я служу вам десять лет и в продолжение этих десятилетних трудов во время войны я ничем не опозорил себя. Мне более всего совестно и прискорбно, что эта переписка была украдена в самое дурное для вас время, и больно, что подозрение ваше падает при этом на меня, которого вы могли бы лучше знать, который в…

— Молчи ты со своими сладкими речами! Отвечай на доказательства!

— Где они?

— Станешь ты отвергать, что день и ночь ты напевал мне, чтобы я примирился с правительством, что, когда Даниель прибыл из Парижа с брачным предложением Мазарини, ты употребил всю силу своего красноречия, чтобы заманить меня в ловушку хитрого кардинала? Станешь ты утверждать противное?