Андрей Иванов - Харбинские мотыльки

— Поговорить о «Душе русской», — подхватывал Каблуков.

Так некоторое время и шли в сумерках, они смеялись над кружковцами, а Борис слушал, терпел, пока Сундуков не сделал заключение:

— Литература в эмиграции — это просто жизнеописание паразита, вот и все!

— Ну, почему? — удивился Ребров.

— Потому что русский эмигрант живет не для России, а для себя, и литература соответственно пишется для собственного успеха или славы, чтобы покрыть бесполезность, ненужность… Смысл существования в отрыве от своей нации утрачивается. Я вот, Борис, хочу вам сказать… Мне показали тогда в галерее ваши работы, я вам честно скажу, я смеялся. Не хочу, чтоб вам это потом доложили, хочу лично сообщить, что когда сходил в галерею, посмотрел, я подумал: дитя малое играется… картинки мастерит… Разве это жизнь? То же с литературой, она вся пишется a cote de la Russie [68] В направлении России (фр.). . Читали «Машеньку»? «Вечер у Клэр»? Это подтверждает: написание книжек — оправдание личного жалкого существования. Этот Сирин или Газданов типичная демонстрация, они занимаются выставлением своей личности. Это выстраивание своей биографии в отрыве от всего прочего!

— Чего прочего?

— От общества, от России, от борьбы за Россию… Потому что жить для себя, писать книжки, в которых ты вот такой напудренный, — очень просто по сравнению с борьбой. Вы мне лучше вот что, ответьте на вопрос: для чего эта беллетристика нужна? Для кого она пишется? Допустим, написал русский эмигрант роман, ну, и где место этого романа? В какой литературе? Эмигрантской? Что это такое? Это что-то мелкое и никому, поверьте мне, никому не нужное.

— Самонадеянное служение своим земным интересам — бесплодный труд, бесполезный и тщетный, — пробубнил Иван голосом брата.

Сундуков долбил дальше:

— Я был и в Берлине, и в Париже, я даже в Италию ездил, между прочим. Там много наших, и чем они занимаются? Проституцией, гомосексуализмом, курят опиум, пишут стихи, пьют, пишут романы, которые никому не нужны, для себя пишут, картинки малюют для борделей и водевилей, нюхают кокаин, играют на роялях без штанов, читают да-да да-да… уже и на французский, между прочим, перешли… только это какой-то бульварный французский, скверный до изжоги. Мельчает человек в отрыве от родины. Жить не для себя человек должен, а для себе подобных. Все остальное — декаданс!

— А может, как раз существование в эмиграции не противоречит природе и вами сказанному? — сказал Ребров. — А наоборот, обогащает…

— Каким образом? — Сундуков брезгливо фыркнул. — Пф! Ну, сами подумайте! Каким образом эмиграция может обогащать русский народ без связи с ним? Вы что, не знаете, что в России ничего, что пишется тут, не читают? Там все это запрещено! Там Сталин!

— Я о другом… Я смотрю на историю шире…

— Ну-ка! — ухмыльнулся язвительно Сундуков и передразнил: — Давайте ваше шире!

— Представьте себе, что русская эмиграция совершит возвращение в Россию…

— Какое возвращение? — буркнул Каблуков. — Опять немецкая философия?

— Нет, — начал раздражаться Ребров, он почувствовал, что каждое слово теперь будет оплевано, жалел, что начал говорить, но было поздно, надо было договаривать. — Я хотел сказать… Что, если русские изгнаны, чтобы вернуться в новом качестве? Не сегодня. А через сто лет или двести. Или достижение эмигрантов станет достоянием нового русского народа… А нам, к несчастью, суждено пережить бесславное изгнание, но в этой безвестности нам уготовлена особая участь…

— Какое достижение? — устало скрипнул Сундуков. — Какая участь?

— …обогатить чувства другими красками: утраты, обездоленности, выносить в себе другую Россию, породить новый тип русского человека… новый язык, новое искусство… это возможно, когда ты отрезан от корней и традиции… и вот этот человек впоследствии сольется…

Сундуков рассмеялся, не дал договорить:

— Какая удобная философия! Теория, признаюсь, настолько изящная, что она позволяет ничего не делать вообще! Придумал себе теорию — все вернется, и лежи себе, разлагайся, все равно откопают. Однако теперь я понимаю, что неспроста про вас тогда Терников-ский так высказался…

— Как так? — спросил Ребров.

— Вся ваша философия строится на гнилом фундаменте.

— Неужели?!

— Да, он даже резче сказал. Помнишь, Иван, когда с Северином Цезаревичем и Терентием Парамоновичем остались впятером, до утра проговорили… — Каблуков самодовольно кивал, даже кашлянул для значимости. — Вот тогда он и сказал…

— Интересно, — сказал Борис краснея. — Оказывается, обо мне говорят…

— Да, — сказал Иван, — говорят…

— Как же он тогда выразился, не помнишь? — продолжал искать точные слова Сундуков, слегка наклоняя голову в сторону Каблукова и даже протягивая небрежно руку, будто затем, чтоб Иван вложил в нее бумажку с теми самыми словами; Каблуков только пожал плечами, издал неопределенный звук «ах», дескать — не все ли равно? что тут толковать?; но Сундукову было мало, он хотел окончательно придавить художника. — В общем, так Терниковский сказал: мысли высказываете вы интересные и красиво обернутые, только слушаешь их, как будто находясь в комнате, где воняет дохлятиной.

Художник засмеялся, но горло сдавило от гнева, и получилось очень неестественно. Не обращая внимания на смех, Сундуков продолжал:

— Вот что я вам скажу, господин художник, никто вас не станет откапывать из-под обломков. Паровоз истории несется на полном ходу, набирает силы. Мы тут, на отшибе, живем в маленькой стране, которая в любой момент может стать мелкой картой в большой игре крупных игроков, и на чьей стороне вы будете? Кто вас расстреляет или похоронит? Подумайте об этом! Кладбище сровняют с землей, церкви уже ломают, архивы жгут, людей гноят в тюрьмах, все забудется, никто не вспомнит!

— Нелепо думать, что ты кому-то понадобишься лет через сто только потому, что писал картинки или романы, — сказал Иван. — На такое никто и не оглянется. Это мало кому нужно теперь, а потом и подавно.

— Даже если на минуту допустить такую возможность, — подхватил Сундуков, перебивая Каблукова, — и будущий русский эмигрант лет через сто захочет совершить возвращение или слияние с русским, который жил в России, то вот что я вам скажу: первый не будет русским, а второй будет такой омерзительный вид человека, что они никогда не поймут друг друга! Россия сгниет под большевиками, понимаете вы или нет? Не будет больше России! Ее уже нет!

И Сундуков опять заговорил о голоде в Совдепии, о терроре, расстрелах, восстаниях, пожарах… Все это, с его точки зрения, было очень хорошо и очень кстати!

Иван кивал: да-да… да-да…

Что-либо говорить было бессмысленно. Скорей домой, думал художник, в висках стучало. Набить трубку и наполнить стакан, там есть еще половина бутылки!