Андрей Иванов - Харбинские мотыльки

Она отпустила его, взяла бутылку, наполнила его бокал.

— Вот полюбуйтесь. — Засекин вошел в комнату, дал ему «Новый свет» [70] Газета русских националистов в Эстонии. , - взгляните-ка. Шульце, фон цур Мюлен, Терниковский… фашизм являет собой национально идеалистическое и общественноэкономическое учение…

Художник взял из его рук газету.

— …волевое движение к идеалу Христианского Государства, намеченному в частности в России гением Владимира Соловьева, — подхватил он с очень серьезным лицом. — Вот так, значит.

— Не трудящийся да не ест! — воскликнул Засекин и захохотал.

— Каждый должен работать! Без работы ни один человек не имеет права участвовать в наслаждении благами земли! — прочитал художник с иронией в голосе. — Вот как просто!

— А теперь не трудящийся ест? Теперь наслаждается ли? Благами… даже если 16 часов работает, ничего! Шиш с маслом — и того нет! — восклицал Засекин. Выпил и громко поставил бокал. В движениях его было что-то дикое. — Он приезжал к нам, тут выпивал, ел, я не знаю, он трудится или нет.

— Вы знаете, Терниковский — он…

— Он поехал дальше, со своим фон цур Мюлем, кажется, в Берлин.

И зачем он все время нас к себе приглашает?

— Терниковский, прежде всего, артист…

— Ха! — усмехнулся Засекин. — Артист.

— Да, он играет в театре, много пишет, он…

— Ха! В театре!

Ребров присмотрелся к Засекину: он пьян или просто дурачится?

— Я боюсь, что все это может плохо кончиться, — поднимая бокал, сказал Засекин. — У меня дурные предчувствия.

— Скорей всего, вы правы, — сказал Ребров, поглаживая ляжку.

— Ха-ха-ха! Давайте выпьем за дурные предчувствия! Ха-ха-ха!

Выпили.

— Ну, дорогой, — сказала Мила, обнимая мужа и посматривая на художника, — Терниковский — просто актер, он играет, это его театр, жизнь ведь театр, не правда ли?

— Несомненно, — сказал Борис, глядя ей твердо в глаза.

— К черту! — Засекин отбросил ее руки, схватил порывисто бутылку, наполнил бокалы. — Давайте еще выпьем! Сегодня хочется быстрой езды! Настоящей русской быстрой езды!

— На лошадях! — воскликнула Мила.

Выпили не чокаясь.

— Ай, правда, — настаивала Мила, — поедемте куда-нибудь, покатаемся!

— Не, — сказал Засекин и набросился на еду, он был сильно пьян и зол, отрицательно мотал головой. — Не-не, не поедем, — он не хотел никуда ехать, — нет, дорогая, не сегодня. — Снова налил — теперь только себе — выпил один, жевал, шумно орудовал вилкой: тык! тык! тык!

Художнику сделалось как-то не по себе от этих звуков; скрежет ножа по фарфору его нервировал.

— Я с Терниковским тоже общался, — сказал Ребров нейтральным голосом, — и на меня он произвел…

— Поэтому я перестал появляться у них, — Засекин живо пополнил бокалы. — Мила может ездить… сколько угодно, если тебе тут скучно у нас… Ты ведь все равно там не выступаешь, да и вообще… не состоишь и не значишься…?

— А вы бы могли нас сфотографировать? — спросила Мила и небрежно бросила Реброву фотоаппарат. — У нас совсем нет хороших фотографий, где мы вдвоем! Правда, дорогой?

И поцеловала мужа; Ребров фальшиво умильнулся.

Они полдня гуляли по городу. Художник тащился за ними то на гору Домберг, то на Ангельский мост, Мила прижималась к мужу, целовала его; Ребров терпеливо фотографировал. Засекин не хотел, но она настаивала, вешалась ему на шею. Он убегал от нее по мосту, отворачивался от аппарата; Мила ловила его своей шалью, он отмахивался, скакал, как жирная курица. Раскраснелся. Мила громко смеялась. Художник притворно улыбался, но он был бел от ярости. Ему хотелось отхлестать ее по щекам и во всем признаться Засекину, но одновременно он чувствовал, что надобности в этом не было никакой: он сам ей изменяет на каждом шагу, с кем попало, и в бордели наверняка ходит… Конечно, ходит. У такого типа людей это в порядке вещей, обычный моцион, rien de plus [71] Ничего больше (фр.). ! Тем смешней моя роль в этом фарсе.

Засекин старался произвести на художника сильное впечатление и в конце концов все-таки затащил его одного в свой автомобиль, погнал на большую дорогу, пока ехали, сыпал непонятными для художника техническими словами, цифрами, названиями, уверял, что Германия — это та страна, которая перевернет мир, совершит технический рывок.

Художник молча кивал, с серьезным видом переспрашивал:

— Неужели? Да что вы говорите!..

— Да, уверяю вас. Поверьте моему слову! В Германии настоящий расцвет, ренессанс! Это у нас — завал, болото, лужа грязи и навоз. Наше дело, как ни старайся, а никак не идет. А в тридцать первом совсем, ох, что был за год! Думал, не выкарабкаемся. Я вам честно признаюсь, мы выжили благодаря сбережениям. На улицах машин почти не было, автобусов тоже… Помните?

— Ну, да…

— Двуколки, телеги, извозчики, один автомобиль промелькнет раз в несколько часов… Я о Ревеле говорю. Помните?

— Да, конечно, помню.

— Я пять дней просидел в отеле у окна. Пять дней! Пил, курил да в окно смотрел. Ни одного автомобиля за пять дней мимо не проехало. Ни одного!

Ребров хотел рассмеяться, но сдержался.

— Мы скоро уедем, — сказал Засекин помрачнев. — В Ригу или Варшаву. Насовсем, молодой человек, насовсем! Вот так-то.

— Разумное решение.

Борис был взбешен и сконфужен одновременно. Много выпил у Засекиных, задержали до самой темноты; от цирка, который ему устроили эти люди, кругом шла голова; поспешил через парк к Тимофею. У того заседали. Иван во главе стола что-то вещал, все слушали; художник сел, в надежде, что тот скоро кончит, но подходили новые и новые заговорщики, заглядывали, уходили, принесли печенье, картошку, вино. Иван не уставал повторять для вновь пришедших сказанное. Ребров устал слушать, тоже сходил за вином и печеньем. Был повод: Тимофей получил гражданство. Все его поздравляли.

— Наконец-то, и ура!

— Надо и мне хлопотать подданство эстонское, — бормотал Слепцов, чавкая.

— Как? Как ты будешь хлопотать? — спрашивали его.

— Неужто деньжата завелись? — спросил Каблуков.

— Денег нет как не было, может, какое-нибудь липовое. Какой-никакой, а паспорт нужен. Сам видишь, сколько волокиты из-за Нансена. Стыдно за этой жидовской грамотой в карман лезть. Как достанешь его, так и думаешь: ну все, сейчас начнется, того гляди продержат сутки и тогда только отпустят, да еще с наказом как можно скорей прочь. Уверен, что вся эта выдумка была не Нансена, а большевистско-масонского интернационала. Ну, Нансен тоже недаром в Совдепию ездил…

— Да зачем им это выдумывать? — бросил Ребров, которому надоело слушать этого неотесанного дурака.

— Как это зачем? Сами пораскиньте-ка мозгами! Это так просто, как на ладони! Приструнить эмигрантов! Держать их в узде. На постоянном учете. И распоряжаться: кому дать визу, а кому нет. Знать, кто куда поехал, сколько где пробыл. Нет, совершенно очевидно, что все европейские государства входят в заговор с ЧК и содействуют!