Виталий Амутных - Русалия

Ряженый волком как завопит:

— Надо быка реза-ать!

Подскочили к Туру прочие ряженые, обхватили его со всех сторон, тут Журавль его смычком и заколол.

Пал гнедой Тур на белый снег.

— Ой, помираю я, помираю не для чего, чего иного, как прочего другого…

Затих Тур. Тотчас бросились с воем к почившему балагуру только что бегавшие от него девки. Сгрудились над ним, запричитали, заплакали.

Задрыгал ногами ярый Тур, замычал весело, в один миг вскочил на ноги. Как же исступленно заверещали девки! Как взметнулись, возликовав, обновленные звуки! Пошла гудьба… Тут уж всяк и все, что их слышать могло, в пляс пустилось. И так жарко стало, что никого не удивила расцветшая под летящим снегом Купальская песня.

— Пойдем, что ли? — несмело тронула раскрасневшегося растрепанного, едва переводящего дыхание от неистовой пляски, Святослава его подруга.

— А?.. Да. Да, пошли, — приходя в себя легонько приобнял Предславу князь.

Сквозь цветные буруны белого праздника двинулись они рука в руку дальше. Велес-Волк, Велес-Тур, Велес-Мороз на всю Русь хохотал белым смехом, захватив в свои мохнатые объятия и чернядь, и торгашей, и князей, досадливо скаля ослепительные клыки разве что на безучастных к плотским приманкам святых волхвов. Лютый Велес знал, что ненадолго уступили ему Сварожичи безраздельное владение белосветом, и потому торопился, торопился дарить, торопился и брать положенное ему воздаяние всех тех, кто не гнушался сокровищницы предметов и страстей. А пока внизу глубинный дух черной земли упивался неистощимой волей, где-то в светоначальной вышине холодное дыхание неба все сильнее начинало подгонять оживающие потоки снежинок.

Можно было уйти с гульбища, но выйти за пределы праздника в эти дни кто бы смог? Чтобы сократить путь Святослав с Предславой не стали спускаться в примыкающую к киевским горам низину по уходящему несколько в сторону пологому спуску. Там, у храма Матери-сырой-земли — Макоши, небольшого, но весьма густо украшенного деревянной резьбой (наведенной цветом), возле росшей по соседству елки также скучилось немало людей, все больше баб. Ель, выросшая на приволье была пышна, а на ее нижних ветках с оббитым снегом, почти касавшихся земли, было понавешано множество всякой яркой чепуховины: свернутые куски крашенины, морковь и репа, мотки шерстяной пряжи, беличьи шкурки, выпеченные из теста туры и медведи, деревянные ребячьи игрушки… Эти подношения хозяйке женской судьбы проявляли тот мир, который в представлении хлопотливых баб и был воплощением счастья и значения жизни, а, может быть, и отображением блаженного Ирия. Опасаясь быть втянутыми и в их хороводы, князь и его любезная отвергли этот путь.

— Идем-ка сюда.

Святослав за руку потянул девицу к краю той кручи, на которой они находились, подвел ее поближе к тонкоголосистой стае детворы, среди которой кто на маленьких санках, кто на пузе, кто на ногах то и знай скатывался с горы и тут же вновь усердно карабкался вверх.

— Ну что, поехали?

Предслава кивнула. Тогда Святослав охватил ее сзади тесным кольцом рук, сам упал на спину… и полетели они, глядящие в небо, словно и не вниз, а куда-то туда, сквозь белую бель, туда, откуда Светлоноша [456] Светлоноша — одно из олицетворений любви. высыпала на землю короба своих крохотных зимних цветов. И со всех сторон звенящим гвалтом взлетели, сталкиваясь и разлетаясь, голоса и подголоски детских выкриков:

— Жених и невеста! Жених и невеста!

В доме Предславиного родственника все его население (кроме хозяина дома все сплошь женское) оказалось занятым чрезвычайно важным делом, настолько важным, что гостей толком и не приветили, не поздравили, не расспросили, в избу и то не провели.

— Ой, Славуня, какая же ты выросла! — восклицала полноватая, но очень живая и даже порывистая в движениях Предславина дедна [457] Дедна — дедина, дядина, дедка — жена родного дяди. , то и дело бедово стреляя глазами в молодого князя. — Что за глазоньки! Что за личико! Чисто ягода!

— Да ладно тебе, Дарина, — наконец не выдержала девица, смущенная словами, которые не столько предназначались ей, сколько ее спутнику.

— А чего стыдиться-то! Уж когда послала Лада красоту, так что ж, сажей вымазаться? Вы, гости дорогие, можете в терем идти, как хотите. А можете пока с нами на дворе… Мы уж тут перегоном занялись.

Это означало, что четверо незамужних дочек вуя Ингварта и Дарины всю прошлую ночь не смыкая глаз ткали новину — суровый холст, и теперь на скотном дворе этот холст требовалось расстелить и через него прогнать всю имевшуюся скотину.

— Мы не то, чтобы очень уж этому всему доверялись… — как бы извиняясь за приверженность к столь простецкому способу общения с хозяином земных богатств, криво улыбнулась Дарина, страгиваясь с места и увлекая за собой гостей. — А только говорят: коли Велес не сохранит двор, — не сохранит ни стража, ни забор.

На скотном дворе, который был отделен от терема только небольшим житным двориком с одной житницей [458] Житница — строение, куда ссыпалось хлебное зерно, по мере умолота доставляемое с гумна. , вуй Ингварт, не в пример своему могучему брату, Рулаву, человек величины обыкновенной (хотя и не без братней величавой повадки), наскоро облобызал пришедших, подвел поклониться дочек, и тут же его синеглазое лицо, широкое из-за коротко подрезанной бороды, сделалось озабоченным, что могло показаться потешным по причине внезапности той перемены.

— Ну-ка! — прикрикнул он на дочерей. — Милолика, воду неси! Здрава, где топор? Траву поджигай! — вдруг повернулся к самой младшей своей дочери, девочке лет тринадцати с такими же, как у Предславы прямодушными ярко-синими глазами, и вдруг голос его сам собой переменился, наполнившись строгой лаской: — А ты, Лиса, что? Ты, Лиска, иди с мамкой в терем, возьмите Велеса с полки, Макошь. И Дажьбога возьмите!

А затем к Святославу:

— Послушай, Святоша, ты бы нам подсобил. А то, вишь, бабы одни. А чтоб перегон правильно прошел, нужно, чтобы мужик начинал ход, мужик и заканчивал. Конечно, тебя сам Богомил уму-разуму наставляет. Может, и смешны для него наши забобоны, не знаю… А только мы уж так привыкли. Так что, не откажи.

И вот выстроилось шествие: впереди Святослав с топором в руках, за ним Дарина, с ней дочурка меньшая Лиса, обе с деревянными изваяниями — Спаса Дажьбога, Велеса, Макоши — в руках и еще с какими-то маленькими, завернутыми в вышивные рушники, за ними Здрава с тлеющим пучком духовитой травы боронец [459] Боронец — Inula hirta. , за Здравой Милолика с мисой, наполненной святой водой, а рядом с ней сам хозяин с кропилом из царь-мурама [460] Царь-мурам — царь-мурат, царь-сумарам — татарник колючий — Cirsium (Carduus). . Предславе места не нашлось, и потому она стояла в стороне, привалясь плечиком к срубовому углу хлебни [461] Хлебня — надворное строение, в котором производилась выпечка хлеба. , со светлой улыбкой в счастливом лице наблюдая за происходящим. Но когда шествие, в третий раз обходя двор, затянуло заклинательную песнь, вроде чем-то напоминающую славословия волхвов, но уморительно подменяющую вселенские значения житейскими вожделениями, Предслава прикрыла губы рукавицей.