Эйдзи Ёсикава - Честь самурая

— Ты ведь тоже голоден? — спросил он у котенка.

Тот дрожал, и Хиёси прижал его к груди. Ощутив живое тепло, котенок благодарно лизнул щеку Хиёси.

— Кис-кис, — пробормотал он и отвернулся.

Хиёси недолюбливал кошек, но котенок был единственным живым существом, которое сегодня обратило на него внимание.

Хиёси внезапно насторожился, зрачки котенка расширились от испуга. Из комнаты, прилегавшей к веранде, донесся отчаянный крик мужчины, терзаемого болью. В кухню прошла Оэцу со слезами на глазах. Она вытирала их рукавом, готовя на очаге какое-то снадобье.

— Тетушка, — вкрадчиво произнес Хиёси, поглаживая котенка, — малыш голоден и очень замерз. Он умрет, если вы не покормите его.

О своем пустом желудке он промолчал, но разжалобить Оэцу не удалось.

— Ты все еще здесь? Скоро ночь, и я не позволю тебе остаться у нас в доме.

Она закрыла лицо рукавом, чтобы племянник не видел ее слез. Молодая жена самурая, красивая и счастливая года три назад, поникла, как цветок под дождем. Хиёси, держа котенка в руках, думал об ужине и постели, близких и недостижимых. И, внимательно посмотрев на Оэцу, Хиёси заметил в ее внешности странную перемену.

— Тетушка! У вас живот! Вы ждете ребенка?

Оэцу резко вскинула голову, словно ее хлестнули по щеке. Неожиданный вопрос смутил ее.

— Неразумное дитя! Неприлично задавать такие вопросы! Какой ты невежа! Живо ступай домой, пока совсем не стемнело! В Накамуру или куда хочешь! Мне нет дела до тебя. — Задохнувшись от гнева, Оэцу скрылась в глубине дома.

— Что ж, и пойду, — пробормотал Хиёси, готовый уйти, но котенку не хотелось покидать насиженное местечко.

Служанка принесла немного холодного супа и рис, показала миску котенку и поманила его в кухню. Котенок, мгновенно спрыгнув с рук Хиёси, устремился к еде. Хиёси почувствовал, как рот наполняется голодной слюной, но его кормить здесь не намеревались.

Хиёси решил идти домой. У ворот его окликнули.

— Кто там? — раздался голос из комнаты, где лежал больной.

Хиёси поспешил ответить Дандзё и сразу выложил, что его выгнали из гончарной лавки.

— Оэцу, открой дверь!

Оэцу возражала, говоря, что муж непременно простудится на сквозняке и тогда раны его заноют еще сильнее. Она не подпускала Хиёси к комнате Дандзё, пока тот не впал в ярость.

— Дура! — закричал он. — Какая разница, проживу я десять дней или двадцать? Сказано, отпирай!

Заплакав, Оэцу выполнила приказ мужа.

— Ты его только расстроишь. Поздоровайся и ступай прочь, — сказала она Хиёси.

Хиёси просунул голову в комнату больного и поклонился. Дандзё полулежал в постели.

— Хиёси, тебя и оттуда выгнали?

— Да, господин.

— М-да. Вот и хорошо!

— Что? — Хиёси озадаченно взглянул на Дандзё.

— Нет позора в том, что тебя выгнали, если только ты сам не предал хозяина или не проявил неблагодарность.

— Понятно.

— Вы ведь и сами были раньше самураями. Слышишь, Хиёси, самураями!

— Да, господин.

— Самурай не служит за мерку риса, он не раб своего желудка. Он живет во имя своего призвания, во имя служения долгу. Пища — лишь дополнительное благо, ниспосланное Небом. Не становись одним из тех, кто готов на все за жалкую чашку риса.

Время близилось к полуночи.

Котику уродился хворым, плохо спал и без умолку плакал. Он лежал на соломенном матрасе и то и дело криком звал мать.

— Не выходи на улицу, там очень холодно, — сказала Оцуми матери. — Ложись спать.

— Отец ведь еще не вернулся.

Онака вместе с Оцуми устроилась у очага, взявшись за рукоделие.

— Куда он запропастился? Верно, опять не придет ночевать!

— Что ж, сегодня Новый год.

— Никто в нашем доме не отпраздновал его хотя бы кусочком просяной лепешки. И стужа невыносимая. Трудимся не покладая рук, а жизнь беспросветная.

— У мужчин свои радости.

— Мы называем его хозяином, а он что? Знай себе пьет сакэ, потом еще и тебя попрекает. С ума сойти можно.

Оцуми ступила в тот возраст, когда пора подумывать о замужестве, но она не могла оставить мать. Задавленная нищетой, девушка не смела мечтать о румянах и белилах, не говоря уже о новогоднем наряде.

— Пожалуйста, не осуждай его, — расплакавшись, сказала Онака. — Отец твой неудачник, зато Хиёси когда-нибудь выбьется в люди. Мы удачно выдадим тебя замуж, будешь счастлива, не то что я.

— Нет, мама, я не хочу замуж. Я всегда буду с тобой.

— Женщина не должна влачить жалкое существование, как мы с тобой. Я скрыла от Тикуами, что мы припрятали связку монет из той суммы, которую выплатил Яэмону его господин за увечье. Эти деньги пойдут тебе на свадьбу. Я прикопила достаточно шелка, чтобы сшить тебе кимоно.

— Мама, кажется, кто-то идет.

— Отец? — Онака выглянула в окно.

— Нет.

— Кто тогда?

— Не знаю. Не волнуйся! — сказала Оцуми, не выдав тревоги.

— Мама, ты дома? — позвал Хиёси из темноты.

Он вошел в прихожую, но не торопился в комнату с очагом.

— Хиёси?

— Он самый.

— Так поздно!

— Меня выгнали.

— Выгнали?

— Прости, мама. Пожалуйста, прости. — Он едва сдерживал слезы.

Онака и Оцуми бросились его обнимать.

— Ничего не поделаешь, — сказала Онака. — Проходи!

— Мне надо идти. Останься я в этом доме хотя бы на ночь, еще труднее будет расставаться с вами.

Онаке не хотелось, чтобы сын жил в их убогом доме, но ее терзала мысль о том, что он уйдет в глухую ночь.

— Куда ты собрался?

— Не знаю пока. Теперь я поступлю на службу к самураю и позабочусь о вас.

— К самураю? — прошептала Онака.

— Ты всегда возражала против того, чтобы я стал самураем, но я мечтаю стать им. И дядя Дандзё согласен. Он говорит, что мне уже пора подумать о будущем.

— Тебе придется посоветоваться с отчимом.

— Не желаю видеть его, — покачал головой Хиёси. — На ближайшие десять лет забудь обо мне. Сестренка, жаль, что тебе придется подождать с замужеством, но наберись терпения. Ладно? Я стану великим человеком и разодену нашу мать в шелка, а тебе куплю на свадьбу атласный пояс с узорами.

Женщины расплакались, поняв, что Хиёси уже рассуждает, как взрослый. Их чувства изливались в бурном потоке слез, способном, казалось, поглотить их и унести в пучину моря.

— Мама, вот две мерки соли, их дал мне гончар. Это все, что я заработал за два года. Сестренка, отнеси мешок на кухню.

— Спасибо, — сказала Онака с поклоном. — Соль — твой первый заработок.

Хиёси радовался, видя счастливое лицо матери. Он поклялся, что в будущем сделает ее еще счастливее. Так тому и быть! «Это — соль моей семьи, — подумал Хиёси. — Нет, не только моей семьи. Соль всей деревни. Или нет — всей Поднебесной».

— Я теперь, верно, не скоро вернусь, — сказал Хиёси, отступая к двери и не сводя глаз с Онаки и Оцуми.