Михаил Садовяну - Братья Ждер

У этого любимца всех Ждеров есть привычка время от времени поднимать всех родных на ноги. Так и тогда, в петров день, он нагрянул вдруг исповедаться, просить совета и поддержки, и было невозможно не исполнить все его просьбы. Ведь когда он просит, то уж как устоять перед взглядом его карих глаз? Теперь-то он умеет найти нужные слова, ведь он уже зрелый муж, но глаза все те же, как были в детстве, когда он едва доставал головой до пояса старших братьев.

Очевидно, сейчас он послан на тайную службу. Судя по слухам, дошедшим из Тимиша через старшину Кэлимана, беспокойство как туча нависла над стариками: они ничего не знают, ничего не слышали, не получили ни одной весточки. Ионуц не подавал никаких признаков жизни.

Ежели бы, боже избави, что-нибудь случилось, об этом стало бы известно: плохая весть летит как стрела, и не бывает смерти, которая осталась бы неведомой. Придет время, Ионуц даст о себе знать, и сердца его родных успокоятся.

«Хорошо было бы, — думает отец Никодим, — навестить матушку. Повидал бы и других, укрепил бы в них дух терпения, успокоил бы всех. Надо убедить женщин, и старых и молодых, что пора избавиться от привычки верить снам».

Когда отец Никодим, отстояв вечерню, вышел из церкви, он уже окончательно решил отправиться на несколько дней в Тимиш, к своим родителям и братьям. Посему он завернул к настоятелю монастыря игумену Силвану испросить благословения.

На следующее утро, оставив брата Герасима томиться одного в монастырской келье, его преподобие отправился в путь, чтобы побыть среди людей. Это случилось с ним не в первый раз, и он знал, что так будет и впредь. Ведь говорит апостол Павел, — не помню уж где, — что каждый верует по мере сил своих. Его преподобие Никодим, может, и уединился бы в Фиваиде под солнцем Египта, в этой пылающей земной печи, ежели бы он был создан для жизни в полнейшем одиночестве. Однако господь соблаговолил создать его не таким твердокаменным, как скалы синайские, а похожим скорее на наши горы, осыпающиеся под воздействием потоков и непогоды; в душе отца Никодима отдается гул лесов и звон горных рек, его преподобие не может отрешиться от слабостей, свойственных смертному, возлюбившему красу земную. Но господь смилостивится над ним и простит его, ибо у отца Никодима сердце самаритянина и он с великим усердием служит истинной вере.

Едва отец Никодим доехал до двора старого конюшего в Тимише, как сердце его радостно забилось, — он увидел сизого петуха, сидящего на заборе, и услышал, как петух возвестил о его прибытии. Слуга, открывший ворота, покачал головой в знак того, что конюшего нет дома, — он, дескать, наверху, в господарских конюшнях. Но боярыня дома.

На крыльце Никодим застал боярыню Илисафту, возле нее Кандакию, а между ними сидела ключница Кира.

— Доброго утра, рад видеть вас в добром здравии! — учтиво поклонился монах и тотчас спешился.

— Добро пожаловать, твое преподобие. Уж как мы рады видеть тебя, — проговорила боярыня Илисафта, вскочив со своего излюбленного места, у знакомого нам столба, и направляясь навстречу сыну.

Все три женщины поочередно облобызали руку отца Никодима. А монах почтительно склонился пред матерью, потом коснулся губами ее седого виска.

Взглянув на столик, стоявший на крыльце, монах сразу понял, чем занимались женщины до его прибытия: пана Кира поспешила набросить на стол кусок тонкого домотканого полотна. С этим столом у отца Никодима были связаны воспоминания детства. Когда-то на нем пальцы боярыни Илисафты терпеливо лепили из воска куколок с маковыми зернышками вместо глаз. И неизменно возле матушки была пана Кира. А куколки с маковыми глазками изображали боярина Маноле, который скитался в то время бог знает в каких далеких краях Нижней Молдовы. Старые женщины, вроде паны Киры, умеют в таких случаях заклинаниями и ворожбой насылать счастливую или горькую участь тому, кто пребывает вдалеке, — неверному или любимому.

Глаза монаха помрачнели при виде колдовства, чуждого христианской вере. Вот как живучи обычаи, унаследованные от жрецов идольских капищ! Однако в душе отец Никодим все еще оставался тем ребенком, которого когда-то звали Никоарэ.

— Я хотел бы, — сказал он, — поскорее повидаться с батюшкой.

— У тебя есть вести для него?.. — испугалась Илисафта.

— Нет, нужно кое о чем поговорить.

— Ты найдешь его наверху, у конюшен; он то и дело туда подымается, чтобы немного успокоиться. Вот уже сколько времени прошло, а об Ионуце ничего не слышно. Ежели твое преподобие думает, что я не лишилась сна и покоя и могу заниматься своими делами, то ты сильно заблуждаешься, ибо не дает мне житья конюший Маноле, навис надо мною словно туча грозовая; мечет гром и молнии.

— Трудно поверить этому, матушка… — ласково и тихо произнес монах.

— Нет, уж поверь, родимый! Ступай-ка приведи его сюда; пусть выскажет, что у него на душе, и пусть услышит от меня и от других людей, что матерь божья, заступница, охраняет сына нашего, где бы он ни был.

— Хорошо. Сейчас съезжу за ним, и мы вместе возвратимся. — Монах поклонился. Ему хотелось поскорее уйти, чтоб не быть свидетелем тайного колдовства женщин.

Как только отец Никодим сел на коня и выехал за ворота, все три женщины сразу же склонились над столом: пана Кира легонько сдернула полотно со стола, и снова лучи утреннего солнца осветили восковую фигурку, изображавшую Ионуца. Этот маленький, грубо слепленный и бесчувственный, неподвижно лежавший на боку, Ионуц представлялся смотревшим на него женщинам живым, только отдаленным во времени и пространстве. Это был он, сильно похудевший Ионуц, он лежал здесь на стареньком столике, слушая пение птиц и заклинания ключницы Киры.

Будто тишина окутала души этих трех женщин, таких разных по возрасту, и словно померк свет солнца. Более других была взволнована боярыня Кандакия, она вся напряглась в ожидании. Не шевелились даже кольца ее сережек, побледнели под румянами щеки.

— Родные мои, дорогие мои… — вздохнула пана Кира, забывая на миг о различиях между ними, — все мы находимся во власти неведомых сил. Когда не будет нас, останется все, что создано господом, как было и в те времена, когда не было нас. Дорогие мои… — пела она, закрыв глаза и сжав ладонями виски, — мне привиделось, будто Ионуца завлекли и схватили вражьи силы, несущие погибель мужчинам, и намереваются они выпить его жизнь, ежели мы заговорами не отгоним их.

Тут пана Кира накрыла куклу руками, плюнула на все четыре стороны и торопливо зашептала: