Михаил Садовяну - Братья Ждер

На этот раз сорока насмешливо проверещала:

— Карагац!

— Хочу утолить жажду, — ответил ей Стратоник, поворачивая к ней голову и глядя на нее одним глазом.

— Карагац!

— Ага! — догадался монах. — Опять чужак прячется на опушке дубравы?

— Опять, — подтвердила птица. — Гляди в оба и дай орешек.

— А хотя бы и два, — ответил смеясь Стратоник.

Сунув руку под рясу из темно-серого домотканого сукна, он покопался в мешочке, висевшем на правом боку, и достал два ореха. Разгрыз их зубами и положил в десяти шагах на гладкий камень. Только он отошел к колодцу, сорока захлопала крыльями и спустилась есть орехи. Стратоник достал холодной воды из колодца. Осенив себя крестным знамением, наклонился над бадьей и стал жадно пить. Затем выпрямился, шумно отдуваясь.

— Хороши орешки? — ухмыляясь, спросил он птицу.

— Карагац! А вода вкусна?

— Как же не быть ей вкусной, когда это божье вино?

Сорока схватила клювом орех и отлетела подальше.

Стратоник понял, что человек, скрывавшийся на краю дубравы, приближается. Обернувшись, он узнал его, ибо видел уже однажды. Человек весело смеялся.

— А разве настоящее вино не от бога, святой отец?

— Верно, сын мой. Все от бога. Но мне, грешному иноку, дозволено пить одну лишь воду.

— Ты что, с этой птицей толковал? Понимаешь, что она говорит?

— Конечно, понимаю.

— Может, она говорила, что у меня потемнело в глазах от голода?

— Это видно по лицу твоему, честной христианин. От долгого ожидания оголодал ты и еще пуще мучим жаждой. Посоветовал бы я тебе утолить жажду водой, но по носу видать, что ты привержен к вину, а воду не выносишь.

Человек рассмеялся и подошел к колодцу. На нем были сапоги из красной кожи, суконная одежда и смушковая кушма; за поясом был заткнут кинжал, как положено служителям богатых вельмож. Он был очень хорошо одет, и стало сразу ясно, что господин его человек гордый и заносчивый. Судя по возрасту служителя, хозяин его был тоже молод. Плотный, румяный, он, по всей видимости, не прочь был от безделья позубоскалить.

— Господин твой бражничает со своими приятелями, — сказал монах.

— Возможно. Только если его милость насыщается, то и мне не след голодать. Опять летит сорока за орехом. Ты всегда с ней так беседуешь?

— Всегда. А откуда тебе это ведомо? — удивился Стратоник.

— Ничего мне неведомо. Просто я видел, когда ты здесь проходил.

— Именно здесь?

— Да.

— Удивительное дело. Я тут редко прохожу. Я грешный инок и служу своему владыке.

— Тому девять дней в воскресенье разве ты не видел меня тут?

— Не видел, — невинно ответил Стратоник.

— А я был здесь и видел тебя, божий человек, и тогда ты тоже вот так стоял и толковал с птицами.

— Бедный я, убогий, — вздохнул монах, смыкая на мгновенье веки. — Люди смеются надо мной, худоумным, вот так же, как ты сейчас смеешься. Но я уже говорил тебе, что все от господа. Вот я и принимаю покорно ниспосланную мне долю. И ты принимай меня таким, каков я есть. Так же, как я разгрыз зубами этот орех и отдал его сороке…

— Карагац!

— Так же дарю и иным людям исцеление от хвори. Если ты не знал до сих пор, так узнай, что полоумный Стратоник умеет писать слова от лихоманки и находит целительные коренья от колотья в боку и от кашля. Умеет он еще лечить раны от стрел и копий.

— Слышал я об этом, божий человек, — ответил служитель и, подбоченясь, смерил монаха долгим взглядом. — Удивления достойно, как ухитрился господь вложить такую силу в столь хилую плоть.

— Никакой у меня силы нет, брат мой.

— Говорят, юродивые не лишены хитрости.

— Честной брат, никакой хитрости во мне нет. И добротой не отличаюсь, ибо один я, как перст. Не бражничаю, ибо не могу пить. Не забияка, — напротив, — все бьют меня. Долгов не имею, ибо никто не дает мне в долг.

Служитель опять развеселился; снисходя к слабостям тщедушного монаха, спросил:

— Какие же ты еще умеешь исцелять недуги, отче?

— Уметь я ничего не умею. Я даю лекарства. Одни всевышний волен в жизни и смерти нашей.

— От любви есть у тебя снадобья?

— Нет. Это мне не дозволено. На то есть бабки-ворожеи. Все они будут гореть в неугасаемой геенне огненной.

— Ты не понял меня, божий человек. Я спрашиваю о снадобье, исцеляющем от любви. Чтобы мне не торчать более здесь и не лязгать зубами от голода. Слушай, что я тебе скажу: нет на свете ничего хуже этого недуга, что настиг моего хозяина. Нет ему покоя ни в Куеждиу, ни в Пьятре, ни в Романе. Ночью считает звезды, говоря с самим собой. Днем глядит на звезды. Тащит меня за собой в Сучаву и радуется. А из Сучавы возвращается в тоске. И опять мчимся то в Роман, то в Пьятру. Потом опять скачем в Сучаву, а на привалах он мечется без сна и снова пересчитывает звезды.

— О ком ты, честной брат во Христе?

— О своем господине.

— А я — то думал, что именно ты хвораешь.

— Сохрани меня господь!

— Аминь. Знай же, брат мой, что от этого недуга есть два лекарства. Одно на них ведомо моему прежнему старцу, отцу врачевателю Ифриму из больницы Нямецкой обители. Отвезешь своего господина к отцу Ифриму, а он свяжет его, посадит в бочку с холодной водой и продержит там, покуда больной не выздоровеет. Лекарство это помогает от всех болезней. Отец Ифрим меня тоже исцелил таким способом от нечистого. Думаю, что он излечит и горячку твоего господина.

— Кто знает, сколько он его продержит в этой бочке…

— Продержит, покуда не пройдет недуг. Иногда только выпускает, чтобы подсох болящий на солнце. А понадобится, так и розгами попотчует.

— Нет, это не подходит. Не хочу я остаться без хозяина. Как-никак, а платит он мне шесть талеров в год, одевает и кормит до отвала. Я уж привык к моему именитому господину, и не хотелось бы, чтобы он совсем пропал. Может, второе лекарство получше.

— И то хорошее лекарство. Да у меня его нет. Оно у той самой бабенки.

— Не бабенка она, а девица.

— В таком разе лекарство в руках ее родителей. Пускай посватается, и они ему отдадут девицу…

— Трудное дело. Мой господин скорее согласится претерпеть розги, если бы знал, что за муки свои получит награду. Девушка еще совсем несмышленая. А вот старик боярин — ее отец — жестокосердый упрямец.

— Кто бы это мог быть? Кто? — спрашивал Стратоник, закрывая один глаз и теребя редкую бороденку.

— Об этом говорить не положено.

— Отчего же отец не отдает ее?

— И этого сказать нельзя.

— Тогда я мог бы назвать еще и третье лекарство.

— Говори. В долгу не останусь.

— Пусть украдет ее.

— Вот об этом лекарстве, божий человек, я прежде всего и подумал. Только опять ничего не выходит. То еще более опасное средство, нежели лечение отца Ифрима. В прежние времена было куда лучше в молдавской земле. Так говорит и мой господин, да и кое-кто из бояр, его приятелей. Украдет, бывало, боярский сын приглянувшуюся ему девку — и все. Вот и мой родитель так поступил: выкрал мою мать и увез ее в лес. Правда, господари гневались, когда умыкали боярских дочерей. Тогда приходили к князю родичи жениха, и он в конце концов смягчался. А вот государь Штефан держится старых законов: ни советы, ни уговоры не помогают. За легкую, как перышко, девчонку — если увезти ее с берегов Серета на берега Бистрицы — можно поплатиться головой. Добро бы еще отсекли голову одному моему господину. Сразу бы не стало у него забот и недугов. Да, видишь ли, меня тоже могут сгноить в соляных копях, чтобы я уже на земле познал адские муки.