Михаил Садовяну - Братья Ждер

— А ведомо ли тебе, где он обретается? Увидеть бы его.

— Государь, узнал я от твоего старого служителя Некифора Кэлимана, что отшельник жив, но открыть, где он живет, старшина не осмелился. Судя по словам двух его сынов, людей крепких духом, но не сильных разумом, можно напасть на его след в горной глуши под Кэлиманом, либо в пещере, искусно скрытой в теснинах Чахлэу. Если повелишь, государь, могу разведать место и путь к нему.

Князь махнул рукой у виска, словно хотел отогнать надоедливую муху. Некоторое время он стоял, нахмурив брови, потом очнулся.

— Ступай за мной, отец Амфилохие, — сказал он.

Монах закрыл молитвенник, но не погасил свечей. Господарь направился к креслу княжны Кяжны.

— Не ходи! — шепнула она, глядя на него расширенными от страха глазами. Затем, покинув свое кресло, преклонила колени перед иконой божьей матери.

Архимандрит последовал за князем. Штефан был в бархатной одежде, но не опоясан саблей. Шпоры его позвякивали на плитах галереи. Отроки, стоявшие у дверей часовни, подняли факелы, освещая путь. На дворе по-прежнему бушевала буря. Князь направился в гридницу, где принимал самых приближенных советников и где диктовал дьякам грамоты — по-латыни в Польшу и Трансильванию и на молдавском — пыркэлабам крепостей. В комнате был диван, покрытый коврами, а над ним на стене висело оружие. Кресло князя стояло у низкого столика черного дерева с перламутровыми инкрустациями. В стороне поставлены были столики для писцов. На восточной стене висел серебряный складень с лампадой. Этот складень, сработанный кафскими серебряниками и освященный игуменом Варлаамом в Зографской обители, сопровождал господаря в походах и на войсковых станах.

Войдя в свою тайную гридницу, князь остался стоять. Амфилохие Шендря прикрыл дверь. Шаги отроков затихли в отдалении. Стражи дважды ударили об пол древком пики в знак того, что они на своих местах.

— Ты говорил, святой отец, что мог бы разведать путь и место?

— Если ты повелишь, государь…

— Не велю, а прошу, — улыбнулся князь. — Ведь над подобными тайнами не властен человек.

— Я давно дожидаюсь этого часа, дабы сказать тебе, господарь, что, по стародавнему обычаю, ты сам должен отправиться туда.

— Кто же они, эти провидцы, отче?

— Никто не знает, государь. Судя по речи того старца, коего я увидел в юности, они жители наших гор. Говорил он тогда, как наши пастухи, но плавно и без суровости. Старые гуртоправы и хозяева отар, угоняющие раз в год овец на горные пастбища, должно быть, знают больше об этих схимниках, однако пуще смерти боятся говорить. Из слов старшины Некифора я понял, что старцы — княжеского рода. Одни в том роду стали князьями и воителями, другие сделались пустынниками.

— Они христиане, как и мы?

— Христиане, государь. Иначе и быть не может. Но ведома им и другая — древняя наука. Теперь я вспоминаю, что старец тот не приложился к руке митрополита и назвал его не так, как подобает.

— Как бы там ни было, отец Амфилохие, но после всего, что ты сказал, я должен увидеть его.

— Неизвестно, государь, можно ли заставить его говорить. Схимники порой бывают злы и строптивы. Хотел бы я порасспросить его кое о чем, чтобы читать мне мысли всех твоих сановников и бояр, и малых и великих.

— Вижу, ты оказался прав, святой отец Амфилохие. Что до меня, то всех, кто стоит рядом со мной и кто ест мой хлеб либо удостоен моей милости, я считал людьми верными и бесхитростными. Я открыл им свою душу, пригрел у сердца. А из них иные продали меня, как Иуда продал Христа.

— Я рад, государь, что в нужный час ты явил свой праведный гнев. Ты сам говорил, что смерду ложь всегда надо прощать. За воровство его наказать можно, но жизнь ему оставляют. Но если боярин, который сподобился всех радостей жизни, повинен в несправедливости, лукавстве и лжи, то карать его надо только мечом. Слушая тогда схимника, я понял, что повелителей народов ждет столь же суровое наказание, если они властвуют неправедно и не хранят чистоты душевной. Только суд над ними творит вседержитель, и меч его куда страшнее. Ты, государь, устанавливаешь на нашей земле законы во имя Христовой веры и потому не можешь позволить себе мягкосердия. Как не позволяешь себе слабости и в отношении родного сына.

Князь горько рассмеялся.

— Ты так думаешь, святой отец? А я частенько замечаю, что проявляю слабость — прощаю иные проступки Александру-водэ. Я вижу, отче, речь твоя нелицеприятна и резка. Уж не узнал ли ты еще что-нибудь о поведении княжича?

— Пока нет, государь. В Романе, куда ты изволил отправить его, у него стал добрым советчиком преосвященный владыка Тарасий. Или ты думаешь повести его к схимнику?

— Тот, кто читает мысли людей, тоже провидец, — улыбнулся господарь. — А ты, отче, полагаешь, что еще не настал для этого срок?

Амфилохие Шендря не решился ответить. Штефан печально вздохнул.

— Немало грехов и на моей душе, — начал он опять.

— Все в прошлом, государь.

— Я предал смерти родного брата моего отца.

— Тяжкой ошибкой было бы проявить нерешительность, государь. Все священники и монахи во всех обителях Молдовы молились, чтобы господь простил тебе эту казнь. Владыка Феоктист дал тебе отпущение. Угоден будет богу и строгий пост, который ты на себя наложил на девять лет — по пятницам, в день, когда казнен был Арон-водэ. Я все эти годы слезно взываю в своих молитвах к пресвятой богоматери, моля ее заступничества перед всевышним. Ты предстанешь пред вечным судной с чистой душою, государь.

Князь опустил голову:

— И все же я предстану со страхом и робостью, когда пробьет мой час. Уповаю, что вечный судия, восседающий на престоле своем в сиянии света и проникающий взором в души, словно сквозь прозрачный хрусталь, рассудит милостиво и скажет: «Плоть эта сотворена моим изволением, сердце мною взлелеяно. Это слуга мой Штефан, и грешил он во имя утверждения правды божьей в отчине и дедине своей. Он искоренял лихих разбойников, карал врагов, ускорял конец изменников. Все это он делал во славу божью, ради усиления верного мне воинства».

— Твои мысли о Страшном суде, государь, кажутся мне верными, — улыбнулся архимандрит.

— И все же надобно послушать тех, кто мудрее нас. Выведай место, отче. Я поеду к схимнику.

— Будь по-твоему, государь.

Князь заходил по горнице, от дверей к иконостасу. Потом остановился. И снова махнул рукой у виска, будто отгонял, как назойливых мух, сомнения и тревоги.

— Отец Амфилохие, — сказал он, — сегодняшнее знаменье повергло меня в великую тревогу. Спаси тебя бог за все, что ты рассказал мне, как истинный византийский наставник. Я воспрянул духом. А ведь сегодня я видел немало нахмуренных лбов и мутных глаз. Слушай, отче. Подлые нравы старых бояр подобны застарелым ранам: они с трудом исцеляются либо оставляют неизгладимые шрамы. Иногда я думаю, что надо все обновить. Нужен новый дом.