Борис Тумасов - Зори лютые

Малый срок отвел великий князь Курбскому на сборы. Пока колымаги с саней на колеса ладили да съестного в дорогу пекли и жарили, незаметно неделя пролетела.

Перед самым отъездом князь Семен самолично все доглядеть надумал. Тиуну доверься, ан упустит чего, где в пути сыщешь?

Осматривать принялся с рухляди. Ключница с девками внесли лозовые ларцы, выложили на просмотр князю одежды. Тот посохом о пол постукивает, разглядывает молча. Доволен остался, только и заметил, что кафтанов весенних уложено недостаточно.

Из хором направились в поварню, к стряпухе. Впереди князь Семен, позади ключница с тиуном. Тиун лебезит, рад княжьему отъезду.

Шагает Курбский через двор, хмурится. Из дальней конюшни крик донесся. Остановился князь Семен, брови в недоумении поднялись. Тиун Еремка догадался, наперед забежал, доложил поспешно:

— Аниська, что из твоего, княже, подгороднего сельца, орет. Батогов отведывает за недоимку.

— Ну, ну, — промолвил Курбский, — давно пора холопу ума вставить, дабы иным неповадно было княжий оброк утаивать.

— Так, княже, — поддакнул тиун, — батога из рук не выпускаю, спины холопские чешу, но господского добра не упущу.

Курбский даже приостановился, недоверчиво глянул на тиуна. Потом погрозил ему и ключнице:

— Ворочусь из Литвы, доберусь и до вас. Ох, чую, заворовались вы у меня!

— Батюшка наш, князь милосердный, — всплеснула пухлыми ладошками ключница, — ужель позволю я?

Еремка в один голос с ней прогнусавил:

— Невинны, княже.

— Ладно, — поморщился Курбский, — нечего до поры скулить. — И толкнул ногой дверь в поварню.

Необычная была у Сергуни минувшая неделя. Они с Игнашей собственноручно бронзу варили и пушку отливали. И хоть все вроде и знакомо, и Антип с Богданом рядом наблюдают, всегда готовые прийти на помощь, а к работе приступали робко. Ну как не получится?

Однако и бронза удалась, и мортира вышла славная. Даже старый мастер Антип, скупой на похвалу, крякнул от удовольствия и погладил пушку.

Богдан тоже одобрил:

— По первой сойдет…

Хотелось Сергуне поделиться с кем-нибудь своей радостью. Решил в сельцо сходить, Настюшу повидать, чай обещал ей.

Предложил Игнате, но тот отказался.

Идет Сергуня весело, песенку мурлычет. На дороге грязь по колено. Сергуня держится полем.

Вон и сельцо показалось. Настюшу узнал издалека. Она несла в руках охапку хвороста. Увидела Сергуню, растерялась.

И хоть была на ней латаная шубейка и застиранный платок, а на ногах лапотки, Сергуне она виделась самой красивой из всех девчонок. Робко сказал:

— А мы с Игнашей можжиру отлили.

И осекся. Большие глаза Настюши смотрели на него печально. И вся она была какая-то сникшая, не веселая и смешливая, какой видел ее Сергуня в первый раз.

— Отца высекли, — одними губами выговорила она. — Тиун Еремка.

Застыдился Сергуня, что при горе довольство свое напоказ выставил.

В избе задержался у порога, пока глаза обвыкли в темноте.

Анисим лежал на расстеленной на земляном полу домотканой дерюге, босиком, бороденка задралась кверху. Обрадовался приходу Сергуни.

— Один аль с Игнашей?

Сергуня ответил:

— Не мог Игнаша, — и осмотрелся.

Печь чуть тлеет. Стены не закопченные, чистые, но голые. Полочка над столом. У двери бадейка с водой. Перевел взгляд Сергуня на Анисима.

— Больно?

— Заживет, о чем печаль, — бодрился Анисим. — Богдан как?

— Кланяться велел.

— Не забывает, — довольно вздохнул Анисим. — Ты ему не говори, как меня княжьи челядинцы отделали. Богдану своих горестей вдосталь.

— Сошел бы ты, дядя Анисим, от Курбского на иные земли, — посоветовал Сергуня.

У Анисима глаза сощурились. Махнул рукой:

— К другому князю аль боярину? Либо на монастырской земле поселиться? Нет уж. Князья да бояре, когда нашего брата переманывают, завсегда стелют мягко. Особливо те, кто родовитостью помельче. У энтих в смердах нехватка. А переманят, изгаляются. Недород аль град, князю, боярину все нипочем. Ему оброк в срок доставь. А коль задолжался, крестьянская шкура в ответе.

Перевел дух, подморгнул:

— Надоело тебе со мной. Подь к Настюше. Верно, к ней, не ко мне топал. — И улыбнулся. — По моей спине не тужи, заживет. Ее не единожды бивали…

В чужой беде забылась своя недавняя радость. Ушел Сергуня из избы с тяжестью на сердце.

Отбесилась зима, отвыла. Стаял снег. Открылась мартовскому солнцу темно-зеленая щетина молодой ржи. Набухли клейкие почки на деревьях, вот-вот лопнут. Парует земля.

К Марьиному [13] В апреле. дню выгрело.

Вышел в поле Анисим. С осени оставил клин под яровую. Скинув рваный зипун на краю пахоты, повесил на шею короб с ячменем, зачерпнул пригоршню и, сыпнув, проговорил:

— Уродись, ярица, добра, полны короба…

Небо высокое, чистое. И тишь кругом, даже в ушах позванивает.

Настюша привела впряженного в сучковатую борону тощего коня, принялась заволакивать посев.

Молчит Анисим, не открывает рта и Настюша.

Передыхать остановились на краю загонки. Перекусили, разломив кусок лепешки, запили квасом.

Издали увидели, наметом скачет к ним тиун Еремка, охлюпком, без седла, ноги болтаются.

— Еремка, — шепнул Анисим.

А тот коня на них правит, кричит озорно:

— Затопчу!

Отпрянула Настюша, но Еремка коня осадил. Сказал со смехом:

— Почто девку хоронил от меня, Аниська? Коль бы знал, что у тебя такая, бить бы не велел. — Тиун склонился с коня, хотел ухватить Настюшу за подбородок, но она увернулась.

Анисим растерялся, только и произнес:

— Дочь моя, Еремей.

— Сам вижу, девка. Не то вопрошаю. Укрывал от меня к чему? Я ить ласковый и добрый.

Покраснела Настюша, слезы из глаз. Терпит Анисим, а тиун свое гнет:

— Отдай ее мне, Анисим, не обижу.

— Молода она, Еремей, — ответил Анисим. — А ласку твою я на своей спине изведал. Брюхом же твое добро познал. Когда последнюю мучицу выгреб ты, так по милости твоей голодом и пробиваемся.

— Вона как заговорил, — зло выдавил Еремей. — Значит, мало я тебя бивал. Погоди, доберусь, взмолишься.

Огрев коня плеткой, тиун ускакал.

Неудачный казанский поход грузом давил на Василия. Злобился государь на воевод. Брата Дмитрия не раз попрекал.

Утешение малое, что хан Мухаммед-Эмин признал над собой власть Москвы. Нет ему веры. Чуть в силу войдет, снова козни начнет творить.

Давняя угроза для Руси — с востока. Ко всему, торг вести с Персией, Бухарой и другими странами, минуя Казань, нельзя.

Велел государь к новому походу готовиться, пообещав самолично повести полки, да смерть великого князя Литовского помешала.

Кабы паны литовские пожелали видеть его, Василия, своим князем! Тогда минет нужда силой ворочать искони русские города Смоленск и Киев, что ныне за Литвой.