Борис Тумасов - Зори лютые

Василий перевел дух, покосился на митрополита. Варлаам покачал головой, возмущенно выкрикнул:

— Не смеют!

Другие подхватили:

— Не дадим в обиду!

Поднял руку Василий, утихомирил бояр.

— Ныне вот Сигизмунд послов своих заслал, — сказал он.

— Выслушать, что за речь у них, с чем припожаловали! — пристукнул посохом князь Бельский.

— Пусть выскажут, — поддержал его князь Одоевский.

— Вели войти послам, — приказал Василий боярину Роману.

Дворецкий распахнул дверь, впустил послов. Они вошли гуськом. Впереди пан Николай Радзивилл, старый, грузный виленский воевода. Отвесили поклоны, Радзивилл заговорил:

— Великий князь и государь, король наш и великий князь Александр скончался…

— То нам ведомо, — недовольно прервал Василий.

Радзивилл будто не заметил резкости великого князя.

— Посольство наше от короля и великого князя Сигизмунда. Ведомо тебе, великий князь, что дед твой, великий князь Василий Васильевич, и король Казимир о вечном мире урядились. А по оному обязались они не забирать друг у друга ни земель, ни вод. И тот договор ни король Казимир, ни король Александр не нарушали, а порушен он с вашей, Московской, стороны отцом твоим Иваном Васильевичем. Ныне же, когда правда короля нашего и великого князя Сигизмунда всему свету известна, взывает король к уступке тобой всех литовских городов и волостей. И еще просит освободить тех полоненных воинов, что в московских землях держатся. Не доводи, великий князь, крови христианской пролиться.

Замерли бояре. Но вот закончил Радзивилл, и заговорил Василий. Глаза гневные, голос суровый:

— Мы городов, волостей, земель и вед Сигизмундовых, его отчин никаких за собой не держим, а держим с Божиею волею города и волости, земли и воды, свою отчину, чем нас пожаловал и благословил отец наш, государь и великий князь Иван Васильевич и что вам дал Бог, а от прародителей наших и вся Русская земля — наша отчина. А что в крови христианской стращаете нас, то передайте королю вашему, как отец наш, и мы брату нашему и зятю Александру присягу давали на перемирных грамотах, а с Сигизмундом перемирия не было. Если же хочет ваш король с нами мира и доброго согласия, то и мы его хотим. Да пусть не творит он нам обид, не разоряет наши брянские земли да купцам обид не чинит, как то творил с купцами из многих наших земель. Будет ино такое, мы на него управу сыщем.

Василий откинулся в кресле. В темных, глубоко посаженных глазах гнев уступил лукавству.

— Отпуская вас, хочу еще напомнить, чтоб король Сигизмунд не чинил обид сестре моей и жене покойного короля Александра, королеве Елене, в вере греческой не притеснял.

Дождавшись, когда послы покинули Грановитую палату, Василий снова заговорил:

— Слышали, бояре, послов речи? Пугать вас вздумали. О том и князь Семен Курбский уведомляет. Сигизмунд шляхту на сейм скликал, я там за войну с вами ратовали. Еще князь Семен передал письмо маршалка литовского Михайлы Глинского. Пишет он, что Сигизмунд засылал посольство к магистру ливонскому Плетенбергу. Его к союзу на нас подбивал. Но орденский магистр от того уклонился.

Зашумели бояре возмущенно, загалдели:

— Покарать Сигизмундишку!

— Проучить, чтоб впредь неповадно было!

Версень вознамерился слово вставить против, но тут митрополит голос подал:

— Благословенны будьте!

Василий выждал, пока бояре выкричатся, поутихнут.

— И я тако же мыслю, князья и бояре. Пора нам напомнить Сигизмунду, что искони наши города Смоленск и Минск да колыбель россиян древний Киев с иными городами все еще за Литвой. Почнем, князья и бояре, воинство свое готовить, дружины наши. А воеводами, мыслю я, пошлем на Литву Василия Шемячича с Яковом Захарьевичем. Буде потребно еще, в подмогу им дадим полки из Новгорода и Великих Лук… И еще чего хочу сказать вам, бояре, воеводой новгородским посылаю я князя Данилу Щеню.

— Быть посему! — одобрительно загудела Боярская дума.

Между Кремлем и Охотным Рядом и от них по правую и левую руку не один пруд. На плотинах рубленные из вековых бревен водяные мельницы: на одних зерно мелют, на других кожи чинят, а на речке Яузе пороховая мельница.

Приехал Степанка за пороховым зельем и в ожидании, пока боярин, ведавший пороховой избой, воротится с обеда, вышел на плотину. Внизу омут порос ивами, темная вода присыпана опавшими листьями. Замшелое мельничное колесо лениво ворочается. И безлюдно, тихо, только монотонно журчит, падая с плотины, вода.

Размечтался Степанка. Вот и стал он пушкарем. Увидала бы его Аграфена…

Степанка сам себе боялся признаться, что любит ее. Хоть и водила она дружбу с дворовыми отроками и выделяла из них его, Степанку, но Аграфена — боярская дочь…

Подумав о том, что ей суждено стать женой какого-то боярина, Степанка от злости даже заскрипел зубами.

Степанку окликнули:

— Эгей, боярин пришел!

Оглянулся. От пороховой избы его звал пушкарь.

Холщовые мешочки с пороховым зельем загрузили на воз быстро. Старший из пушкарей, десятник огневого наряда, хотел отправить Степанку с возом, но тот уговорил взять его с собой на Пушкарный двор за ядрами. Захотелось повидать Сергуню с Игнашей, а паче покрасоваться одеждой княжеского дружинника.

На Пушкарном дворе все па-старому. У плавильной печи увидел Богдана. Мастер, согнувшись, разглядывал пламя. Степанка позвал. Богдан повернулся. Блеснули в улыбке зубы, глаза весело прищурились.

— А, Степанка-пушкарь! Ходи, ходи сюда, парень! — Взял за плечо, проговорил шутливо: — Ну, либо ты вырос, либо я усыхаю. Эвон какой вымахал. — Подтолкнул в спину. — Эк, да что я держу тебя. Ты, поди, за дружками соскучился? Поспешай к ним, пока тебя твой старшой к работе не приставил. Сергуня с Игнашкой в литьевом. Погляди, какую они пушку смастерили…

— Ай да Степанка, разнаряжен, чисто барин!

Игнашка подошел, по плечу Степанку похлопал.

— Ну и ну! На улице повстречал бы, не узнал. Вот как вырядился!

А на Степанке рубаха и порты новые, сапоги кожаные. Не то что у Сергуни и Игнаши — лапти лыковые, одежда рваная…

Но тут Сергуня вдруг вспомнил, потащил Степанку пушкой любоваться. Блестит она бронзой, грозно зевом глядит на Степана. Прочитал Игнаша по слогам, что на стволе вязью выплавлено:

— Мортира сия сделана мастерами Игнашкой и Сергунькой…

Гладит Сергуня пушку с любовью, даже про Степанку забыл. С досадой покидал Степан Пушкарный двор, прощался с товарищами обиженным.

В тот же день, как казнили Фролку, Анисим ушел из Москвы. Ночью в село завернул. Из головы дочь Настюша не выходит, болит душа.

Вытер рукавом глаза, нагнулся, поднял горсть родной земли, завязал в узелок, сунул за пазуху и пошел из села. Поначалу держал путь на юг, через Коломну и Рязань, потом взял на запад, в сторону Дикого поля. Чем дальше уходил, тем реже попадались села. Ночевал в избах и на сеновалах, а как не стали встречаться деревни, спал под небом. Шел в надежде отыскать казачьи становища. Мужики в последних селах говорили, что если подаваться в эту сторону, то верст через сотню можно повстречать казаков.