Борис Тумасов - Зори лютые

Еще рассказывали мужики, как вольно живут казаки, без бояр и тиунов, с выборными атаманами и на рубеже меж Русью, Ордой и Литвой сами себе хозяева.

Имел Анисим мысль повстречаться с Фомкой-атаманом. На ночевках выспрашивал о нем, но мужики кто не слышал о таком, другие говорили, будто есть такой, но где он, не знают. Лишь старик кузнец ответил Анисиму:

— Верно ты держишь. Эта дорога выведет к Фомке-атаману.

Наделил старик Анисима ржаными сухарями да железной рогатиной на случай встречи с диким зверем. В степи волки не редки.

Уже давно закончились у Анисима сухари, ел, что добудет — корней нароет либо травы съедобной. По степным рекам в камышах и норах ловил раков. Случалось, подкрадывался к диким уткам, подбивал камнем и тогда пек их на костре, ел без соли сладкое до приторности, жирное мясо, с наслаждением обгладывал кости.

А зверя в степи и птицы непуганой разной, на удивление Анисиму, видимо-невидимо, и рыбы в реках множество.

Лето к исходу, дни короче и ночи прохладней. Редкие дожди выпадают. Начали Анисима одолевать сомнения: а вдруг не отыщет казаков?

Однажды проснулся Анисим от предчувствия чего-то. Небо звездами высветило, воздух свежий, и по всей степи в высоких травах кузнечики стрекочут. Ухо Анисима уловило далеко-далеко редкий собачий лай. Поднял голову Анисим, сел, долго вслушивался. Да, так и есть, псы перебрехиваются. Обрадовался Анисим: село близко. И тут же затеплилась надежда: «А может, это становище казачье?»

Начало светать. От реки потянуло дымом. Теперь Анисим знал: надо идти вперед, там жилье. Заалело на востоке. Солнце высунулось краем из-за кромки земли. Неожиданно прямо перед Анисимом будто из травы вырос верхоконный казак.

Завьюжило…

Занесло Москву снегом. Сугробы под боярские оконца, а у простого люда и до стрехи достало.

Мальчишки рады, бегают на лыжах, по речкам и прудам расчистили снег, на санках забавляются либо деревянные полозки-коньки к лаптям привязали, скользят.

Дровнями дороги накатаны, а к прорубям и колодцам по глубокому снегу бабы тропки протоптали…

Узнал Степанка, что вскорости войску выступать к литовской границе, встревожился! Ну как уйдет и Аграфену не увидит? Сколько раз порывался проведать, да все не осмеливался. Теперь же решился: «Эх, была не была, пойду! Нынче боярин Версень меня в клеть не кинет. Чать, не забыл, государь за меня, Степанку, вступился…» Идет Степанка в шубейке и валенках, на голове шапка меховая теплая, никакой мороз не страшен. Под ногами снег поскрипывает, пар изо рта валит. Над избами и теремами сизый дым столбами подпирает чистое небо.

Чем ближе к подворью боярина Версеня, тем отчего-то медленнее переступают Степанкины ноги. Закралось сомнение: может, не ходить? А что, коли Аграфена, если и не забыла его, признать не захочет?

Так размышляя, и к боярским хоромам подошел. Вот они! Ворота нараспашку. Караульный мужик тут же переминается с ноги на ногу. Завидел Степанку, дорогу заступил, заорал:

— Не пущу!

Приостановился Степанка, заглянул во двор, обомлел. Сам боярин Иван Никитич Версень стоит на высоком крыльце, заложив руки за спину.

На крик воротнего мужика обернулся, встретился взглядом со Степанкой, взвизгнул по-дикому, затопал:

— Кузька, спускай на него псов, бей дубинкой!

Не стал Степан дожидаться расправы, пустился наутек от боярского подворья.

Благо, хоть Аграфена его позора не видела, то-то стыд был бы. Поди, Степан помнил, как сулил ей в знатные выбиться…

Минул месяц.

Покидали полки Москву, уходили к литовской границе, чтобы по весне начать боевые действия. Шли на Литву конные и пешие ратники, на санях и лыжно. Огневой наряд весь на салазки поставили. За войском бесчисленный обоз с пороховым зельем и ядрами, провиантом и одеждой про запас.

Растянулись полки. Первые уже полпути к Можайску отмерили, а последние едва из Москвы выбрались.

Идут полки с песнями. Послал государь на Литву силу великую. Вели полки воеводы Шемячич с Яковом Захарьевичем.

Всей Москвой провожали воинов. Люд вдоль дороги толпами. Мальчишки на деревьях — что воробьиная стая. Бабы воют. Чать мужиков не на блины провожают. На смертоубийства.

— Бе-е-да! — охает горбун и тянет шею.

Ему из-за спин ничего не видно, и горбун выбирается из толпы.

Древний дед вздыхает:

— Оно известно, брань. Коли не сабля, так колье либо стрела сыщут…

Ему вторит мужик:

— Ныне пушечный бой серпом косит ратников…

— Чего уж, напридумали всякого и все на люд, — произносит стоящий рядом купец.

Баба впереди купца всплеснула ладошками:

— Ахти, милые, в такую-то лютость!..

А холода и впрямь не слабеют, хоть и за вторую половину апреля перевалило.

Михайло Плещеев принес государю челобитную жалобу на Версеня. Бесчестил-де его боярин и бранными словами обзывал за то, что Берсеневы смерды к нему, Михайле Плещееву, ушли.

Он же, Плещеев, вины за собой не чует, ибо смерды землю Берсеневу покинули в Юрьев день.

Просил Михайло за обиду наказать боярина Версеня.

Тут еще оружничий Лизута слезу пустил. Версенев тиун по указке своего боярина увел Лизутиных крестьян.

Позвал Василий к себе на суд Плещеева с Лизутой и Версеня. Те явились, великому князю поклон отвесили, а друг с другом не здороваются, косятся.

Василий их встретил сурово, стоять оставил, сам в кресле сидит, исполобья каждого оглядывает. Те в шубах расшитых, длиннополых, воротники стоячие до подбородков, шапки высокие, на посохи опираются. Михайло Плещеев и Лизута ждут: великий князь с Версеня спрос учинит. Однако взгляд у Василия добродушно-насмешливый и голос такой же:

— Почто перегрызлись меж собой, как недруги? Вот ты, Михайло, на Ивашку Версеня челом бьешь, тот словом тебя обидел; ты, Лизута, на Версеня в обиде за смердов; ну, а Ивашка ответно на тебя, Михайло, недовольство таит.

Откинулся Василий на спинку кресла, постучал костистым пальцем по подлокотнику. И не поймешь, то ли ждет от бояр слова ответного, то ли сам еще будет речь держать. Повременил, снова заговорил:

— И вам мой сказ, бояре, таков. Вы друг на друга зла не держите, коли ваши смерды Юрьево время соблюли и с земли на землю перешли. С челобитными по такому случаю ко мне не заявляйтесь. А вот ежли указ порушите да Юрьев день не выдержите, принимать будете смердов, за то спрос особый… Ну а ты, Ивашка, коли Михайлу еще станешь бесчестить, накажу.

— Осударь! — Версень негодующе посмотрел на Плещеева.

Василий нахмурился, оборвал:

— Не хочу слушать тя, Ивашка. И вас такоже. — Он перевел взор на Лизуту и Плещеева — Надоело! Уходите да мои слова уразумейте.

Воротившись домой, Версень велел истопить баню. Пока дворовые бабы топили печь да скребли добела потолок, боярин в душе судился с Плещеевым: «Вишь, каков разбойник? Что ни слово, то ложь. Каку хулу вознес!»