Святослав Рыбас - Зеркало для героя

В эту минуту позвонили и сказали, что Пшеничному сегодня следует быть на концерте в городском театре и сопровождать заместителя министра Точинкова.

Когда вернулась Катя с сыновьями, он на кухне брился опасной бритвой, заглядывая в зеркальце, прислоненное к цветочному горшку. Младший, Юрочка, промчался через коридор и радостно боднул Пшеничного под локоть. Среди белой пены на подбородке зарозовела и стала расширяться капля крови.

- Юрка, не мешай! - велел Пшеничный и повернулся к малышу.

Приглушенное постоянной оторванностью от детей его отцовское чувство завладело им. Юрочка стоял перед Пшеничным с большой синеватой шишкой на лбу и порывался залезть ему на колени. Вслед за младшим прибежал пятилетний Виктор, стал отталкивать брата, говоря, что нельзя мешать, а то папа порежется. Но старший тоже попытался влезть на отца, и Пшеничный нарисовал ему помазком усы.

- И мне! - потребовал Юрочка.

- Переодеваться! - сказала Катя, войдя на кухню. - Видел этого красавца? - спросила она мужа. - Подрался с новеньким! - Она подтолкнула детей к дверям. - Снимайте матроски. Витя, кому я сказала! Ничего на вас не напасешься... Не мог за брата заступиться, а еще старший!

Выпроводив детей, Катя заметила, имея в виду его неурочное бритье:

- Не дают отдохнуть? Куда вызывают?

- Так. Пойдем в театр.

- Что это ты рассказывал, будто к тебе приходили какие-то двое из будущего? Или я не поняла? Давай-ка поставим тебе банки! Банки - от всего помогают.

- К семи часам, - продолжал он. - Ты пойдешь со мной как моя половина.

- В театр? Да на что он мне сдался? Выспаться тебе надо, доработался до чертиков... банки поставим... А в нашем театре сырость как в погребе.

- Угу, - сказал Пшеничный, оттягивая под бритвой левую щеку. - То платье не бери.

- Как тебе не стыдно! Командуешь бабскими тряпками? - изумилась Катя. - В сапогах и ватнике прикажешь идти, что ли?

- Угу, - он посмотрел на нее и засмеялся.

Она задорно подбоченилась и, видно, приготовилась к бою за свое аполитичное платье; своевольная дочь шахтера проявилась в ней, затмив жену секретаря.

- Делай, как хочешь, - отступил Пшеничный. - Раз ты такая несознательная, спорить с тобой бесполезно.

- И не спорь!

- Ну хватит, Катерина, - сказал он строго.

- Хватит, - сразу согласилась она, поняв, что дальше бузить не нужно. - Представляешь, какой синячище будет? У них в саду новенький, бандит какой-то. Сынок научного работника Устинова.

Пшеничный переспросил фамилию. Да, должно быть, тот самый Устинов. Он позвал детей. Те прибежали полураздетые, в майках, трусах и чулках.

- Вас двое, - сказал он. - Вдвоем вы - сила. Не позволяйте себя обижать!

- Он кусался, - виновато вымолвил старший Виктор. - И кубиками дерется.

- Дай ему в нос, - посоветовал Пшеничный. - Сожми кулак, я же тебя учил. Вас двое! - Он взял маленькую руку мальчика, сложил его пальцы в кулак и направил к своему лицу. Виктор покорно подчинялся, не выражая никакого интереса к боксу. В его глазах таилась детская замкнутость, как бы молившая отца: "Отпусти меня, я этого не могу!"

Катя отняла Виктора от Пшеничного и снова выпроводила детей.

- Они к тебе не привыкли, - сказала она. - Подумаешь, шишку набили! Очухается.

Ей шел двадцать пятый год, она была младше мужа на целых девять лет и, в отличие от него, окончила всего семь классов и нигде не работала. Но, будучи младше, Катя умудрялась по-своему решать житейские вопросы, и Пшеничный чаще всего с ней соглашался в конце концов. Сейчас, с детьми, он почувствовал, что не к месту взялся за воспитание, пусть и выпала ему редкая свободная минута. Катя была ближе к ним. И вообще - ближе к той неорганизованной текучей жизни, которая от Пшеничного ускользала и часто поразительно вторгалась в его дела.

Он вспомнил, как жена разняла драку грушовских мужиков с зименковскими шахтерами. А ведь ничего - покорились девчонке, которая гневно кричала и шуровала кружкой из ведра прямо им в раскаленные зенки.

- Увижу этого новенького, сама уши надеру, - пообещала Катя.

Пшеничный глядел на нее, улыбаясь. Она, казалось, дышала здоровой простонародностью, - особенно упрямые круглые черные глаза.

Катя сказала, что сходит к Тане.

Услышав о соседке, он перестал улыбаться: Таня была своеобразная особа, обращаться к ней не хотелось. Но идти в театр, - значит, просить, чтобы присмотрела за мальчишками; отводить их в Грушовку к тестю - нет времени.

Катя сходила за Татьяной. Пшеничный, уже переодевшись в белую рубаху и черный костюм с подложенными ватными плечами, встретил соседку с подчеркнутой любезностью. Она крепко пожала ему руку и спросила: должно быть, по протокольному порядку велено идти на концерт с супругой? Он проглотил ее скрытую насмешку, поблагодарил за помощь.

Таня села в кабинете на диван, чуть сдвинув ноги вбок и плотно поставив колени, разгладила полы длинного шелкового халата в пестрых цветах и павлинах. Своим вольным независимым видом она, как всегда, утверждала перед Пшеничным какой-то эгоистический стиль поведения. На это можно было бы глядеть сквозь пальцы, если б она не одурманивала Катю. И наверняка уж платье-то подстроила она. Конечно, молодая, вдовая, к тому же - инженер, о чем ей заботиться, как не о нарядах и забавах. В последнее время она внушала Кате мысль пойти работать, и это больше всего не нравилось Пшеничному.

Таня развернула какой-то листок, спросила:

- Хотите хорошие стихи? Вот переписала. Сергей Есенин. - И, взглянув на Катю и Пшеничного, начала читать:

Выткался над озером

Алый цвет зари...

Пшеничный подошел к столу, запер в ящик свои бумаги и сунул ключ в карман. Документы есть документы.

Таня дочитала стихотворение. Катя в радостном оживлении отняла у нее листок, повернулась к Пшеничному.

- Будем собираться, - сказал он.

- Тебе понравилось? - требовательно спросила жена. Ей хотелось, чтобы он отозвался так, как ожидала Таня.

Пшеничный все это понял, они обменялись с соседкой красноречивыми взглядами, и каждый увидел, что ничего нового друг в друге не нашел. Ему действительно не могло понравиться такое стихотворение, автор которого закончил самоубийством, то есть дезертировал, а значит - все тут, точка, не о чем спорить. Но, думая столь жестко, Пшеничный почувствовал, что почему-то неравнодушен к стихотворению и что Катин вопрос уже касается не соседки, а самой Кати. Да что с того!

- Это не по моей части, - отмахнулся Пшеничный.

- Ну бог с вами, Владимир Григорьевич, - с сожалением произнесла Таня. - Вы из железа сделаны. Но ведь все меняется, на носу пятидесятый год, середина двадцатого века!

- Меняется! - подтвердил он. - Только не от стишков, а от работы.

И наконец они с Катей вышли из дома. Ему было неловко и казалось, что все прохожие с осуждением таращатся на них и думают: "Вот вырядились!" Он хмуро посмотрел на висевших на трамваях подростков в синих гимнастерках и шагал дальше, непреклонно глядя куда-то вдаль. Его новые туфли скрипели.