Святослав Рыбас - Зеркало для героя

Тем временем веселый конферансье снова вышел, и на сей раз на нем была форменная тужурка и фуражка со скрещенными молоточками.

- Я - Углекоп Мармеладыч, - представился он. - Тружусь не первый год как известный мастер угля. - Прошелся по сцене туда-сюда и, приставив ладонь к щеке, словно по секрету сообщил: - Вчера меня фотографировали в газету. Фотограф разглядел меня, не понравился я ему.

Конферансье изобразил нахального корреспондента - примерился будто фотографировать, потом вытащил из кармана опасную бритву и стал брить Углекопа Мармеладыча, то есть конферансье брил воображаемого человека, то держа себя за нос, то примеряясь, не подровнять ли и нос, то хватая себя за ворот и удерживая от побега. Затем спрятал бритву, достал галстук, завязал:

- Теперь на человека похож.

Пшеничный и другие местные товарищи поняли, что имеется в виду Боб Кауфман из молодежной газеты, во всяком случае, все его приемы были тут как тут. Точинков тоже узнал; он оглянулся, чтобы разделить с соседями свое узнавание, чтобы они одобрили его догадливость. Пшеничный сказал: "Сейчас еще будет", а Янушевский, зная язву Мармеладыча, поморщился: "Не то!"

И действительно, конферансье стал выдавать такие штучки, что работники комбината затаили дыхание. Похоже, заместителю министра можно было завершать командировку, все равно более яркой картины он уже не получит.

Углекоп Мармеладыч балансировал на их вытянутых нервах, шутил, критиковал, выносил сор из избы. Он задавал детские вопросы: почему даже милиции ночью страшно ходить по улицам? Почему в горном техникуме изучают новую технику по старой американской врубовке "Джеффри", которой уже нет ни на одной шахте? Почему у кое-кого из руководства расписывают потолки квартир сценами охоты, а рабочих на шахте "Зиминковская" селят в недостроенное общежитие? Почему отключили электричество главному санитарному врачу?.. Эти "детские вопросы" были известны Пшеничному по газетам последних дней, конферансье лишь немного выпятил их парадоксальность. Но о санитарном враче он слышал впервые. Это надо было проверить.

- Очернительство! - громким шепотом пояснил Янушевский, высунувшись из кресла. - Мы пришли культурно отдохнуть, а не выслушивать этот бред.

- Еще поговорим, - возразил Пшеничный.

Напоследок конферансье привел еще один парадокс. При театре есть маленькая кочегарка с одним маломощным котлом. Театр и актерское общежитие отапливаются по очереди: чем больше спектаклей, тем холоднее. Артисты отдают зрителям свое тепло. Но театру отказано в капитальном ремонте. "Ну что ж, - закончил конферансье. - Лишь бы вам было тепло у нас!"

Он покинул сцену, ему невесело похлопали. Многим было неприятно. После концерта к Пшеничному подлетел маленький энергичный директор театра и стал извиняться, прижимая к груди пухлые ладошки:

- Мармеладыч сам решил, для общей пользы. Зимой вправду невыносимо холодно. Ежедневно два-три товарища заболевают. А кем заменять? Но вы не подумайте, что мы не понимаем момента. Все понимаем. Ничего не поделаешь. Будем ждать. А Мармеладыча мы сами накажем. Ну и что, что холодно? Неженка какой! Вы извините, милый Владимир Григорьевич, он хотел как лучше...

- Очернительство! - громко возмутился Янушевский, хотя директор обращался не к нему. - Кто вам дал право?

- Извините, пожалуйста. Мы накажем... Но холод... Амундсен говорил, что нельзя привыкнуть к холоду.

- Хотите сказать, что у нас как на полюсе? Вы отдаете себе отчет?

- Больше не повторится, - директор театра беспомощно поглядел на Пшеничного. - Но мы не занимаемся очернительством! Это же юмор, вы же понимаете?

- Понимаю, - сказал Пшеничный. - Товарищ Янушевский преувеличивает. Большевики критики не боятся, надо бороться не с критикой, а с недостатками. В выступлении вашего артиста нет очернительства. Оно - своевременно.

Пшеничный пожал руку еще более оробевшему директору и отпустил его. Тот отошел, потом вернулся. Пшеничный и Точинков знакомились с четой Устиновых, которую подвела Катя. Директор кашлянул, тронул Пшеничного за рукав:

- У нас есть средства на ремонт, а строители отмахиваются от нас.

Точинков приветливо расспрашивал Кирилла Ивановича Устинова о его взрывобезопасных лампах дневного света.

В зале перед сценой было тесно, Янушевский отстранил директора и буркнул:

- Имейте совесть.

Пшеничный, однако, попросил его решить вопрос, что, конечно, означало больше чем просьбу.

Янушевский отвернулся и с ходу включился в разговор об освещенности горных выработок, показывая себя знатоком дела.

- Кто богу не грешен, царю не винен, - сказал директор театра, уходя.

- Может, нужна помощь? - предложил Янушевский Устинову. - Вы дали нам свет...

Кирилл Иванович, поняв его буквально, заговорил о том, что на экспериментальном заводе, где делаются светильники, не хватает алюминия, и Янушевский поскучнел. От Кирилла Ивановича повеяло настырностью.

После концерта у всех было приподнятое настроение, и работа казалась отдаленным делом. Что работа? Всю жизнь - работа. И вдруг - никакой работы, вечер, молодые нарядные женщины...

- Давай света побольше! - шутливо пожелал Точинков. - Не одним углем живем. О будущем думай!

Пшеничный смотрел на знакомое лицо Кирилла Ивановича и вспоминал нынешнего пришельца, столь похожего на своего отца. И никто не знает, думал он, что совсем неподалеку находится это неведомое будущее в человеческом образе. А что станет с нами через тридцать лет? Будем ли живы? О чем пожалеем? Как станем судить себя? Но не верилось, что он состарится. Пшеничный ощущал себя вечным. Катя? Она живет его жизнью, а он живет вместе с людьми. Кто она без мужа, без детей, без дома? И он отверг сомнения, посеянные социологом Устиновым. Единственное отрадно - Трумэну не дадут развязать войну. Значит, наша сила сдержала вражью силу... Однако какая-то тревога беспокоила секретаря горкома, когда он смотрел на лицо рослого очкарика.

Тем временем ворчун Остапенко напомнил, что пора ехать в комбинат на совещание.

Вышли на улицу. Пахло дымом, над рекой стелился плотный туман, сквозь который прокалывались огоньки Грушовки.

Возле театра патрулировали два конных милиционера. Блестел стеклами автобус. На нем и поехали в центр, подвезли Устиновых и Катю и вскоре занялись своими суровыми делами.

Ночь. Маленький Миша Устинов спит, и ему снятся сны. Спится, что в комнату врываются фашисты, ищут его, а он прячется под кроватью. Фашисты черные, острые, очень страшные. Вдруг они исчезают, и Миша оказывается в детском саду среди незнакомых мальчиков. Мальчики молча окружают его, и Миша бросается на самого первого. Потом мама, бабушка и отец копают за городом картошку.