Борис Тумасов - Усобники

— «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию…»

За оконцем ночь, метель швыряет пригоршнями и поскуливает, словно щенок, отбившийся от матери.

Закрыв деревянную, обтянутую кожей покрышку книги и защелкнув серебряную застежку, владыка опустился в кресло. Сил не было, и мысли роились, а они о суетности жизни, о тщеславии и алчности.

— Господи, — шепчет митрополит, — ты даруешь человеку дыхание, ты наделяешь его разумом, так отчего забывчива его память?

Спрашивает владыка и не находит ответа.

Ему ли, черному монаху, побывавшему и архимандритом монастыря, и епископом Киевским, наконец, рукоположенному в митрополиты, понять волчий смысл мирской жизни удельных князей, а особенно великого князя?

С той самой поры, когда владыка перенес митрополию из Киева во Владимир, тщетно пытался он вразумить князя Андрея…

Восковые свечи в серебряном поставце зачадили, и владыка, послюнив пальцы, снял нагар. В чуть приоткрытую дверь заглянул чернец. Убедившись, что митрополит не спит, монашек удалился.

Владыка заметил. Подобие улыбки тронуло его поблекшие губы. Был ли он, митрополит Максим, таким молодым? Ныне то время отделялось от него вечностью. Тогда юный послушник жил в Киево-Печерской лавре. Не ведая устали, исполнял любую работу, на какую его ставили, за что был любим игуменом и келарем.

В то время являлся к нему, молодому монашку, искуситель в образе боярской дочери. Была она статной и красивой. Явится в монастырскую церковь, встанет у самого алтаря, и Максиму молитва не молитва.

Однако устоял послушник Максим от соблазна…

Прислушался владыка — стихает метель, не шуршит по италийским стекольцам. Видать, наладится погода.

Поднялся митрополит, направился в опочивальню.

Пустыми и холодными стали двор и палаты великокняжеские с того дня, как покинула их княгиня Анастасия. Часто думал о ней князь Андрей, и даже молодые холопки, с которыми великий князь делил ложе, не могли развеять тоску по бывшей жене.

Владимирские бояре советовали великому князю взять в жены дочь ярославского князя Федора Ростиславича Ирину. И обличьем недурна, говорили они, и здоровьем выдалась, кровь в ней играет, родит ему сына.

Андрей Александрович боярам не отказал, но и согласия не дал. Теплилась надежда, что одумается Анастасия, пробьет час — и пресытится она монастырской жизнью.

Боярин Ерема, возвратясь из Орды, предлагал жениться на какой-либо знатной татарке.

Заманчиво высказывался боярин, но великий князь шуткой отделался:

— Они, Ерема, мыльни нашей не испробовали: татарскую царевну, прежде чем на постель укладывать, отмыть надобно.

— Она кислым молоком, княже, отмоется.

— Духом от нее шибает.

— Привыкнешь. Аль до тебя русские князья не женились на монголках? Бают, и полонянок, и печенежек привозили. Зато от Тохты отказа не знал бы…

Шутил боярин, ан за шуткой князь уловил серьезность. «Ну что, — думал он, — поди, хан не поперечил бы какой-нибудь из своих родственниц христианство принять, замуж за великого князя пойти».

В ноябре-грудне огородились города и деревни снеговыми сугробами, сильными метелями занесло дороги, а в декабре-студне, когда погода чуть унялась, из Владимира выехал большой, саней в тридцать, поезд. Князь Андрей Александрович отправился в полюдье по Владимирской земле.

Легкие княжьи санки, расписанные по дереву киноварью, позванивая золотыми колокольцами, легко катили впереди обоза. Следом сани с гриднями. Дружинники — на последних розвальнях. Воины прикрывают поезд от лихих людей, каких особенно много во время полюдья. Они преследуют сборщиков дани, словно волки добычу, и стоит по какой-либо причине отстать саням от поезда, как раздается разбойный посвист…

Став великим князем, Андрей Александрович редко выбирался в полюдье, доверив все тиунам. Но в этот год, послав ближних бояр собирать дань по югу Владимирского края и в Городецкой земле, князь Андрей сам выехал на север, к Суздальскому уделу. Кто знает, отчего так решил, пожалуй, хотел отвлечься от дурного настроения, какое не покидало его с возвращения из Сарая.

Сбор дани князь Андрей начал с дальних деревень. В урожайные годы смерды платили исправно, но ежели случался голод, бунтовали, звали поглядеть на пустые закрома, и тогда их ставили всем селением на правеж, босых на снегу.

В полюдье князь ночевал в крестьянских избах. Гридни выгоняли хозяев, а старосты, собрав смердов, напоминали о размерах дани. На сани грузили кули с пшеницей и пшеном, мороженое мясо и рыбу, кадочки с бортевым медом и все, чем платили смерды князю. А еще брал князь дань кожами и мехами…

В полюдье князь объезжал княжьи деревни. В землях, какими он наделил бояр, дань собирал сам боярин. Князь жаловал боярина, а тот служил ему. Чем большим почетом пользовался у князя боярин, тем больше были его владения…

Ночью князь Андрей, улегшись на лавке в протопленной избе, вдруг принялся размышлять о превратностях судьбы. Господь сотворил его князем и наделил правом повелевать людьми. Но Бог послал на Русь неисчислимое татарское воинство, и великий хан стоит над ним, князем Андреем. Русские князья — смерды хана Тохты. Воистину правдивы слова Священного Писания: «Несть власти, аще не от Бога…» В январе-сечене, аккурат перед Крещением, великий князь вернулся во Владимир с полюдья. По скрипучему, накатанному снегу санки проскочили Золотые ворота каменного детинца, а следом втянулся в город груженый обоз. Шумными, радостными криками люд приветствовал гридней.

В урожайные годы Крещение на Руси веселое: в прорубях на реках крестили воду, и отчаянные головы принимали ледяную купель.

С ночи зазвонили колокола в бревенчатом храме Успения, что в Московском Кремле. Ему откликнулись другие церкви, созывая народ к ранней заутрене. И потянулись люди в храмы.

В Успенском соборе службу правил епископ Исидор. В тесном храме полно народа, горят свечи и красиво поет хор. Душно, хоть створы дверей и распахнуты. Помолился Олекса, выбрался на свежий воздух. Нищие на паперти теснятся.

Звезды гасли, скоро заутреня кончится, и народ повалит на лед, где уже ждет его иордань.

Любил Олекса поглазеть, как из толпы выберется какой-нибудь молодец, разоблачится и в чем мать родила ухнет в ледяную воду, а едва выберется из проруби, его тут же закутывают в тулуп, подносят кубок медовухи и под хохот и прибаутки тащат в натопленную баню, что стоит у берега реки…

На Москве морозный рассвет и сизые дымы. Поднималось красное солнце, заискрилось на льду. Запрудил народ реку от спуска с торга до Балчуга.