Борис Тумасов - Усобники

И потер глаза: дым разъедал.

Бирюк поднялся, кинул в огонь поленья.

— Эк завел ты нас куда, — буркнул он.

— Благо, что живыми ушли, — почесал кудлатую бороду Сорвиголов. — Ниче, в Москве отпаримся и насытимся.

— Там нас каждая собака знает, схватят — в порубе сгноят.

— Здесь от голода сдохнем…

Смеркалось, когда в избу ворвался Каин, заорал:

— Деревню сыскал! Неподалеку!

— Велика ль?

— В землянках живут.

— Сколь мужиков? — Глаза у Сорвиголова заблестели.

— Пятерых видел.

— Все, други. Тут зимуем, завтра за добычей тронемся…

Не ожидал Захар таких гостей. В лесу с мужиками в тот день был, а когда вернулся, староста рассказал, что приходили разбойники, муку унесли и куль с солониной да еще насмехались: у вас-де много, всем достанется…

Ночью Захар не спал, точил топор, бормотал, а едва рассвет тронул небо, растолкал сыновей.

Шли по следу на снегу и, когда морозное солнце край показало, увидели избу.

— Тут ждите, — буркнул Захар и шагнул в дверь.

Перегрузившись сытной едой, спал Сорвиголов, спал Бирюк, и только не было в избе Ваньки Каина. У Захара злость взыграла — истинные волки в овчарней…

Сыновья дожидались недолго. Выбрался Захар из избы, снегом топор отер, перекрестился:

— Не чини смерду обиды, не для того от боярина уходили, чтоб разбойников кормить…

Уходили, дверь в избу открытой бросили. Захар сказал:

— Зверь дикий докончит.

— На русской кровушке земля русская стоит, — говорил Захар, — потом смерда пашня полита. Без воина и ратая нет Руси.

Старый смерд с меньшим сыном подсекали и валили деревья, вырубали кустарники, а весной выжгут — и вот оно, новое поле. Сколько таких полян подготовил Захар, и родились на них хлеба, кормившие русского человека…

Это был удел Захаровых деда и отца. Он помнил их. Когда вымахивали топорами, парнишка Захар складывал хворост в кучи, а став постарше, брался за топор, за ручки сохи.

Слова, какие Захар говорил сыновьям, он слышал от деда и отца. Настанет час, когда его, Захара, дети скажут их своим сыновьям и внукам…

Тяжелый топор оставлял глубокие зарубки, и белесые щепки покрывали снег. Треск рухнувших деревьев разносился далеко по лесу.

Несмотря на мороз, Захару было жарко. Он давно скинул тулуп, остался в рубахе навыпуск.

— Поспешаем, Онуфрий. — Захар отер пот с лица. — Еще пару сосен свалим, и домой. А что, сыне, на будущий Покров оженим тебя, пожил бобылем!

Онуфрий отмолчался, а Захар уже о другом заговорил:

— К весне венцы под избы свяжем, а отсеемся — ставить начнем. Нам одной мало, мы две срубим…

Но Онуфрий слушал отца вполуха, он о суженой думал. Она ему давно известна, старосты дочь… Будет у Онуфрия своя изба, а в ней детишки, да не два, как у брата, а пять-шесть, и мальчишки — его, Онуфрия, подсобники…

Земляной вал, опоясавший Московский посад, порос колючим терновником и сорным сухостоем. Зимний ветер согнал с вала снег, оголил веками слеживавшуюся землю.

На вал взбежал заяц, сел на задние лапки, посмотрел раскосыми глазками на человеческие жилища, на подъезжавшего к воротам всадника, но не это вспугнуло его, а лай собак. Заяц кубарем скатился в ров и, перемахнув, умчался к лесу, оставляя на снегу хитрые петли.

Земляной вал — первый защитный пояс Москвы. У ворот несли дозорную службу караульные. Поочередно они отогревались в деревянной будке.

Хоть и мала Москва, да через нее торговые пути проходят из Новгорода, Киева, Владимира и даже с Белоозера. Русские и заморские торговые гости Москву не минуют. Явятся из германских либо греческих земель и дивятся, отчего Москва деревянная: Кремль бревенчатый, княжьи и боярские палаты из бревен и теса, даже храмы рубленые.

Проехав ряд кузниц, что у самых ворот, Даниил Александрович чуть придержал коня. Кузницы приземистые, в землю вросли, в открытые двери окалиной тянет, огненными глазницами светят горны, чмокают мехи и стучат молоты по наковальне.

Выбравшись за ворота Земляного города, князь пустил коня в рысь. Дышалось легко, и будто не было ночного удушья. Последний год Даниил Александрович чувствовал, как болезнь одолевает его. Особенно замечал это к утру. Когда начинался приступ, князь садился на край постели, опускал ноги на медвежью полость и жадно глотал воздух открытым ртом, подобно рыбе, выброшенной на берег. Сидел, пока удушье не проходило, и только потом снова умащивался, клал голову высоко на подушку, но сна уже не было. Тогда Даниил Александрович принимался ворошить всю свою жизнь. Она пронеслась стремительно, и князь думал, он исполнил не все, что замышлял. Многое оставит довершить сыновьям Юрию и Ивану.

Память повернула к тому скорбному дню, когда он, Даниил, приехал в Переяславль-Залесский на похороны Апраксии. Андрей еще не появился. Ждали.

Дмитрий, великий князь, сидел в трапезной в окружении ближних бояр. На Даниила глядели глубоко запавшие, скорбные глаза. И ни слезинки. Сказал, словно выдавил:

«Вот, Даниил, не стало Апраксии. Ответь, зачем мне теперь жить? Одна она меня понимала».

«Брате, великий князь, слова твои в горести обронены. Сын у тебя, Иван, мы с тобой, князья удельные».

«Сын, сказываешь, Иван? Люблю его. Да как удел ему, бездетному, болезненному, передам? А назови мне, Даниил, князей удельных, какие со мной заедино. Одно-два имени — и на том спасибо. Андрей Городецкий, хоть и кровь у нас единая, смерти моей выжидает, чтоб самому на великом столе Владимирском умоститься…»

Вздохнул:

— Что было, то было…

Имелась у Даниила Александровича мечта, и ее он намеревался исполнить — забрать у смоленского князя Можайск. Московский князь искал для того удачного момента. Казалось, ждать осталось недолго. На Смоленское княжество Литва зарится, и тогда Святославу Глебовичу будет не до Можайска.

Позади Даниила Александровича рысил Олекса. Князю нравился этот расторопный гридин. Вспомнил, как встретил его с гусляром Фомой. Будь жив старец, поди, не узнал бы.

Даниил Александрович придержал коня, спросил у Олексы:

— Что, гридин, хорошие пироги печет твоя жена? — и улыбнулся в бороду.

— Отведай, князь, и сам суди.

— А мы ныне завернем к тебе, я и угощусь…

По накатанной санной дороге, которая вела Торговым спуском к закованной в лед Москве-реке, пританцовывая, весело шагал Ванька Каин. В ту ночь, когда Захар покончил с Сорвиголовом и Бирюком, он, Ванька, объевшись вечером, страдал животом и отсиживался за ближними кустами.

Каин видел, как пришли смерды и один из них с топором вошел в избу. А когда тот отирал о снег топор, Ваньку еще пуще живот разобрал.

Свет не наступил, как Каин вприпрыжку трусил от той проклятой избы. Ванька подался в Москву, где жила его разбитная подруга Степанида. Каин убежден, у нее отсидится, переждет холода, а по теплу его укроет лес. А будет удача, и товарищи сыщутся…