Патрик О'Брайан - Капитан первого ранга

— Придержал бы ты свой язык, Симмонс, — оборвал его Плейс. — А не то я тебе заткну глотку.

— Да кто ты такой? — спросил Симмонс, угрожающе придвигая физиономию к лицу товарища.

— Напрасно ты не уважаешь ученого человека, — сказал Плейс. — Один раз я видел, что он сразу четыре книжки читает. Да, да, вот этими самыми глазами. — Он показал на них. — А еще я видел, как он вскрыл череп одному морячку, прочистил ему мозги и положил их на место. Потом приклепал ему серебряную пластинку и зашил скальп, свешивавшийся на ухо. Зашил иглой шорника и шилом, да так аккуратно, словно парусный мастер с королевской яхты.

— И когда вы похоронили бедолагу? — с издевкой поинтересовался Симмонс.

— Да он в эту самую минуту прогуливается по палубе семидесятичетырехпушечника, обормот ты жирный! — воскликнул Плейс. — Это мистер Дей, старший канонир «Элефанта». Стал лучше чем новенький, да еще и повышение получил. Засунь свои шуточки себе в задницу, Симмонс. Думаешь, он неученый? Да я видел, как он приделал одному матросу руку, которая висела на одном сухожилии, да еще по-гречески говорил.

— А мне прибор мой пришил, — произнес Лейки, смущенно глядя на планширь.

— Помню, как он задал жару старику Паркеру, когда тот засунул свайку в зубы бедному малому из вахты левого борта, — вмешался Абрахам Бейтс. — Какие умные слова он говорил. Я и половину не понял.

— Хоть он и ученый, — возразил Симмонс, разозленный их преданностью столь раздражавшему его доктору, — а башмаки свои потерял.

Это была правда. По своим следам Стивен вернулся к торчавшему из песка обломку мачты, где оставил башмаки и чулки, и, к своей досаде, обнаружил, что следы эти теряются в море. Башмаков нет и в помине: кругом вода, лишь один носок плавает в пятне пены ярдах в ста в стороне. Некоторое время он размышлял о природе такого явления, как приливы и отливы, и понял, что произошло. Он принялся аккуратно снимать парик, сюртук, шейный платок и жилет.

— Господи помилуй! — вскричал Плейс. — Да он одежду с себя снимает. Не надо было оставлять его одного на этих гребучих песках. Мистер Бабингтон сказал: «Не давайте ему бродить одному по этим пескам, Плейс, не то я шкуру с тебя спущу». Эгей! Эй, доктор, сэр! Давайте, ребята, навалимся. Эгей, там!

Стивен стащил сорочку, исподнее, шерстяной шарф и шагнул в море, стиснув зубы и уставившись туда, где под прозрачной поверхностью моря находился обломок мачты. Башмаки были крепкие, со свинцовыми подошвами, и он ими дорожил. До его сознания доходили громкие отчаянные крики, но он не обращал на них внимания. Дойдя до нужной глубины, одной рукой он зажал нос и нырнул…

Отпорным крюком зацепились за лодыжку доктора, весло стукнуло его по шее, частично оглушив, из-за чего он уткнулся носом в песок. Как только нога его показалась на поверхности, Стивена схватили и втащили в гичку. Он цепко держал в руках свои башмаки. Матросы разозлились. Разве он не знает, что может простудиться? Почему он не отвечал на их зов? Это не оправдание, будто он их не слышал. Что, у него уши ватой заткнуты? Почему он их не подождал? А для чего же тогда шлюпка? Разве нынче время купаться? Уж не думает ли он, что сейчас разгар лета? Или праздник урожая? Посмотрел бы он на себя, какой он холодный и синий, дрожит, как гребаный студень. Неужели новичок-юнга сотворил бы такую глупость? Нет, сэр, не сотворил бы. А что скажет штурман, что скажут мистер Пуллингс и мистер Бабингтон, когда узнают про его проделки? Ей-богу, они никогда еще не видели таких глупых поступков. Да и не доведи Господь увидеть. Где он ум-то свой растерял? На шлюпе, что ли?

Моряки обтерли Стивена платками, насильно одели его и спешно повезли на «Поликрест». Его сразу же отнесут в каюту, завернут в одеяла без простыней, дадут пинту грога и заставят как следует пропотеть. Теперь он может появиться на палубе, как добрый христианин, и никто ничего не заметит. Плейс и Лейки были, пожалуй, самыми сильными матросами на корабле, руки у них были как у горилл. Они втащили доктора на судно, без всяких церемоний понесли в каюту и оставили на попечение слуги, дав тому наставления, как о нем заботиться.

— Все в порядке, доктор? — спросил Пуллингс, озабоченно глядя на него.

— Конечно, благодарю вас, мистер Пуллингс. А почему вы спрашиваете?

— Видите ли, сэр, я заметил, что парик у вас набекрень, а шарф перекручен. Вот я и решил, что с вами произошли какие-то неприятности.

— Ну что вы, ничего подобного. Я вам так обязан. Ведь удалось спасти мои башмаки, они ничуть не пострадали. Таких во всем королевстве не сыщешь. Их скроили из лучшей кордовской ослиной кожи. Если даже они помокнут с час в воде, с ними ничего не сделается. Скажите на милость, а что это была за церемония, когда я вернулся на судно?

— В честь капитана. Он прибыл почти сразу за вами, не прошло и пяти минут.

— Вот как! А я и не знал, что его не было на корабле.

Джек Обри явно находился в хорошем настроении.

— Надеюсь, я не потревожил вас, — произнес он, обращаясь к доктору. — Я сказал Киллику: «Ни в коем случае не беспокой его, если он занят». А сам подумал, что в такое ненастье, да с жарко топящимся камельком, мы могли бы немного помузицировать. Но сначала глотните вот этой мадеры и скажите, что вы о ней думаете. Каннинг — добрейшая душа — прислал мне целый бочонок. Я нахожу ее просто отменной. Ну как?

Когда капитан протягивал ему вино, Стивен почувствовал запах, исходивший от Джека. Это был запах французских духов, которые он купил в Диле. Неторопливо поставив стакан, Мэтьюрин сказал:

— Вы должны извинить меня нынче вечером. Я не вполне здоров и, пожалуй, лягу спать.

— Дружище, мне так вас жаль, — воскликнул Джек Обри, с сочувствием посмотрев на Стивена. — Надеюсь, вы не простудились. Есть ли доля правды в той байке, которую мне рассказали, будто бы вы купались на отмели? Конечно, вы должны сейчас же лечь в постель. Может, лекарство примете? Позвольте мне сделать вам крепкий…

Запершись у себя в каюте, Стивен писал:

«Это совершенно по-детски — расстраиваться из-за легкого аромата духов. Тем не менее я расстроен и наверняка превышу свою норму до пятисот капель».

Он отмерил себе порцию опиевой настойки и, зажмурив один глаз, выпил ее.

«Запах — это ощущение, которое более других способно вызывать воспоминания: возможно, потому, что нам недостает слов, помимо жалких сравнений, чтобы описать обширнейшую гамму чувств, вызываемых запахом. Вот почему запах, не имеющий имени и неназванный, остается лишенным ассоциаций, его невозможно вызывать в памяти вновь и вновь, и само слово притупляется от частого употребления. Но запах, с которым связаны глубокие переживания, поражает нас всякий раз заново, воссоздавая обстоятельства первого его восприятия. Это особенно справедливо, когда прошел значительный период времени. Это дуновение, этот запах, о котором я говорю, напоминает мне Диану на бале, совершенно естественную, какой я знал ее тогда, без всякой вульгарности и утраты привлекательности, какую я наблюдал недавно. Что касается этой утраты, совсем пустяковой утраты, то я приветствую ее и желаю, чтобы она усугублялась. Диана всегда будет обладать этим невероятным жизнелюбием, этой стойкостью, дерзостью и храбростью, этой почти смешной, бесконечно трогательной непроизвольной привлекательностью. Но если, по ее словам, ее лицо — это ее богатство, то она больше не Крез: богатство уменьшается, по ее представлениям оно будет уменьшаться все стремительнее, и даже раньше рокового тридцатилетия оно может упасть до уровня, при котором я перестану быть объектом презрения. Это моя единственная надежда, а надеяться я должен. Вульгарность — это новая в ней черта, и мне не хватает слов, чтобы выразить ее; ее признаки были в ней и прежде, даже во время того самого бала. Но тогда она была или способом выделиться, или же результатом воздействия похожих на нее людей, как бы отражением чужой вульгарности; теперь обстоит иначе. Может быть, это результат ее ненависти к Софи? Или же подобное объяснение слишком просто? Если это свойство усугубится, то не разрушит ли оно ее привлекательности? Неужели однажды я увижу, как она принимает дешевые позы и с искусной небрежностью несет чепуху? Это меня убьет. Вульгарность — в какой мере я ответствен за нее? При такого рода отношениях все влияния в известной степени обоюдны. Никто не может дать ей больше возможностей развивать свои худшие черты, чем я. Но последствия такого взаимного разрушения гораздо значительнее. Мне приходит в голову казначей, хотя связь между этими фактами весьма отдаленная. До того как мы добрались до Дюн, он подошел ко мне и с невероятным смущением попросил у меня средство, подавляющее половое чувство.