Франтишек Кубка - Мюнхен

В салоне с пальмой и позолоченным столиком уже не было ни фон Тирша, ни седого Лауэрмана. Немецкие заправилы пражского финансового управления были свергнуты за одну ночь, а вместе с ними ушли и те люди, которые служили Австрии до самого конца, не найдя покровителей среди членов мафии.

В правлении пражского финансового управления орудовал доктор Доразил, член организации «Сокол», постепенно избавлявшийся от всех пожилых чиновников и особенно прославившийся письмами, в которых тем сообщалось, что правление намерено отправить их на заслуженный отдых. Места старых сотрудников он отдавал своим родственникам и знакомым.

— Одни — от кормушки, другие — к кормушке! — говорил доктор Доразил, будучи убежден, что это патриотические слова.

Однажды Ян Войтех Мартину тоже получил письмо, в котором правление поздравляло его с достижением преклонного возраста и предупреждало, что ему следует подумать о том, чтобы уступить место более молодым и нужным для дела людям:

«Вы, конечно, сами часто задумываетесь над судьбами более молодых коллег, которые не могут дождаться повышения потому, что не только в финансовом управлении, но и во всей республики недостаточно штатных мест. Вы лично обеспечены, имея в качестве собственника дома в Праге ежеквартальный доход. Кроме того, вернулся из-за границы ваш сын, недавно получивший диплом доктора философии. В связи с этим мы просим, чтобы в ближайшие дни, но не позже 31 декабря с. г., вы подали заявление об уходе на пенсию, так как вы служите, если считать годы стажировки и практики, уже сорок лет…»

Письмо доктора Доразила наполнило Мартину-старшего гневом. Он оскорбился. Кто может ему говорить о деятельности сына?! Какое Доразилу дело до того, что много лет назад его жена Андулка унаследовала Ольшанский дом? Ян Войтех никогда не был ни владельцем, ни совладельцем этого дома, никогда от этого проклятого барака не получил ни гроша. Сам, из своей зарплаты, он доплачивал на налоги! А теперь из-за его ремонта они залезли в долги. Из каких же средств отец, став пенсионером, будет платить годовые? Он не пойдет на пенсию!

Отец ругался за обедом и за ужином, но главным образом утром, уходя на службу. Мать лишь тихо вздыхала, считая, что отцу нужно пойти к Доразилу и высказать ему свое мнение. Какую благодарность он получает за сорокалетнюю службу? Грады и замки новых господ разрушатся при первом же сильном ветре. Но что делать сейчас? На что будет жить семья Мартину? На нищенскую пенсию? Пришло время колбасников, лавочников и им подобных.

— Но ведь буду работать я, — успокаивал Ян мать. — Таня будет работать!

— Таня? Жена доктора философии? Никогда! Мы еще так низко не пали!

Отец надел длиннющий императорский сюртук, который не носил со времен похорон бабушки Мартину, и пришел к доктору Доразилу.

Доразил не предложил ему сесть. На столе управляющего лежал открытый сборник законов и постановлений.

— Ах, пан коллега… Вы что-нибудь хотите сказать?

Отец начал говорить, но Доразил не слушал его. Он нажал звонок. Вошел слуга.

— Шебор, принесите мне сигареты… Продолжайте, коллега.

Отец жаловался. Не правда, что он обеспечен, у него большая семья, и пенсии им не хватит…

— Ну-ну, — улыбнулся доктор Доразил, — ведь у сына своя семья…

— Мы много задолжали.

— За это управление не отвечает.

— Дом не дает практически ничего.

— У других домов нет.

— Это несправедливо, — выдавил из себя отец, — в республике…

— А какие, простите, вы имеете заслуги перед республикой, что требуете от нее льгот? — любезно спросил доктор Доразил. — Ваше положение не таково, чтобы вы могли предъявлять какие-либо претензии. Вы ничего не предпринимали против будущего государства, но и ничего не делали для него. Поэтому позвольте не задерживать вас…

Шебор принес сигареты. Доктор предложил одну отцу.

— Благодарю, я не курю сигареты, — со злобой отказался отец.

Доктор Доразил затянулся и выпустил дым в лицо Яну Войтеху:

— Позвольте вас больше не задерживать, пан коллега… Подавайте заявление, иначе мы переведем вас на пенсию сами, до 31 декабря…

— Заявления я не подам. — Ян Войтех покраснел от злости.

— Это ваше дело… Нам форма не важна. Демократия деловита и разумна. Кланяюсь вам…

Отец уже не пошел в свой кабинет, ни с кем не попрощался. Его оскорбили и выгнали!

Он пешком шел домой, так же, как и все сорок лет службы. И теперь, как всегда, он заложил руки за спину и шел, наклонив голову набок.

— Мое почтение, любезный, — снимая шляпу, отвечал он на приветствия знакомых. «Если бы они знали, что меня выгнали со службы, то, наверное, и не заметили бы меня», — думал он.

— Ну что, уладил? — спросила мать.

— Нет, — ответил отец и пошел прилечь. До обеда он уснул крепким сном.

На следующий день он не пошел на работу.

Он упорствовал пять дней, а потом получил заказное письмо с уведомлением, что с 1 февраля следующего года он переводится на пенсию. «Вы можете обжаловать это распоряжение…»

— «Обжаловать»? Никогда, — сказал он. — Но месяц я у них все-таки выторговал.

Рождество на первый взгляд было веселым, зато Новый год и весь январь были грустными.

31 января вечером отец послал Таню с матерью в кинотеатр.

Мартину-старший пренебрежительно относился к киноискусству. Но на этот раз он сам купил билеты — ему хотелось остаться с Яном наедине. Женщины уложили Еника спать и ушли.

Оба Мартину сидели за столом.

— Завтра я иду на пенсию. Пенсия — это наполовину смерть. Никому ты не нужен, никому не приносишь пользы. Ты словно нищий за забором; ждешь подачки и греешься на солнце. Еник, я никогда не любил свою работу, но привык к ней. Мать гордилась, что я сравнительно быстро добился золотого воротничка. Но моя карьера на этом остановилась. Я не любил немцев, не люблю наших доразилов. Это одна компания. Я всегда ждал: кто-нибудь из них меня предаст… Предали меня доразилы, предали, оскорбили и опозорили. Сатана в них вселился. И тобой меня попрекнули. Еник, пусть не обманывает тебя тишина этого дома — это нездоровая тишина. В ней витает дух Хегеров. Твоя мать, которую я люблю больше себя и кого-либо на свете, тоже из Хегеров. Но она не виновата в этом. Ничто не скрывает в себе такой опасности для настоящей жизни, как собственность. Еник, я в душе анархист, и все сорок лет службы я ненавидел тех, кому служил. Я рад, что завтра выхожу из-под их власти. Больше всего я хотел бы вообще убежать ото всего. Пошел бы в лес, покурил трубку, выбил бы ее, затоптал пепел, чтобы не занялся сухой ельник, оперся бы чубуком на пень и умер… как дед. Но так нельзя, ведь остается мать. Еник, огромная и самоотверженная любовь привязывает меня к ней. Больше всего я был бы рад, если бы мы умерли с ней в один час. Но судьба не будет ко мне такой милостивой. Я умру раньше. Я никогда не беспокоился, когда она заболевала. Я знал, что она выздоровеет, потому что прежде должен умереть я. Даже по истечении стольких лет я не знаю, любит ли она меня так, как я ее. Я — сын солдата и служанки, а этого мать не может забыть. Ее отец был ей ближе, хотя он терзал и мучил ее. У матери есть свой бог, а я за всю свою жизнь бога не встретил, так что не знаю, есть он или нет. Этого мать тоже не может мне простить.