Франтишек Кубка - Мюнхен

Он закончил предложение, словно загнал лопату в разрыхленную землю, и процедил сквозь зубы:

— Пойдем выпьем кофе.

Прошло некоторое время, прежде чем он вновь начал говорить. Отхлебнув черного кофе, он уселся в небольшое кресло, положил ногу на ногу, запрокинул голову, как цыпленок, пьющий воду, и начал откуда-то издалека:

— В Польше начинает бурлить…

Карел Самек такой разговор называл «обнюхиванием».

— Да, — сказал Ян. — Пилсудский…

И они снова замолчали.

Самек заерзал в кресле, устраиваясь поудобнее. Наконец он выдавил с досадой:

— А что это за оружие, о котором вы рассказывали Восмику? Я имею в виду оружие, проданное генералом Горжецем атаману Семенову. Я не солдат, но все же понимаю, что это нехорошее дело. Нам нужно всем взяться за это дело, иначе потом мы с ними не справимся. Я хотел с вами об этом поговорить… Понимаете, Мартину, вы немного опоздали с возвращением домой, слишком долго вы бродили по России и потеряли связи. Все дело в любви. Ничего не поделаешь, правда?

— Но и в революции.

— Ну да, в революции. Но здесь тоже была революция, а ее-то вы и пропустили.

— Ну это была не совсем революция.

Самек изменил тон:

— А что ж, нам нужно было ждать, пока Бела Кун отберет Словакию? Пока он учинит беспорядок? Это были плохие времена, дорогой. Русские стояли перед Варшавой, а у немцев было шило в одном месте. Этой войной и бунтами мы были сыты по горло. Нам были нужны мир и хорошее правительство, как говорит Масарик. Демократия — это развитие, Мартину, прагматическое развитие, жизненная практика, без шума. Революция в умах и душах…

— А на фабриках нет?

— Всему свое время, Мартину! Нужно терпение. У нас есть Масарик. Вы его не знаете, вы не слушали его лекций в университете. В отличие от остальных европейских народов у нас во главе государства стоит философ, как этого хотел Платон. И этот философ знает жизнь у нас и за рубежом. Развитие идет к социализму, конечно, но нам это нужно сделать иначе, умнее, осторожнее, по-чешски. Вы потеряли связи с маленькой чешской жизнью, я не удивляюсь. Вам импонировала большая революция в России. Ошеломляющая, кровавая, рождение мира из хаоса, мглы. Для России это, может быть, в порядке вещей, но не для нас! У нас тысячелетние традиции, разработанные конвенции, установленный строй, имеющий свои собственные законы… Ведь вас охватывал ужас от взбунтовавшейся стихии?

— Вы видите только стихию, а не видите Ленина!

— Я ломаю над этим голову, Мартину… Правда… Но в конце концов это не наше дело. Пусть в России устанавливают порядок, какой им нравится, а мы здесь установим свой. Без диктаторства и слева и справа!

— То есть теория острова?

— Да, Мартину, цветущий остров, сад Европы, богатая страна.

— И во имя этого сада Европы, этой богатой страны в Сибири повесили моего друга Ирку, каменщика из Ольшан?

— Видите, вот она ваша революция! Со стрельбой, с виселицами, с казнями с обеих сторон.

— Но прав был Ирка, а не пан Горжец, который его повесил.

— Пожалуйста, скажите об этом. Вы, Годура и коммунисты! У вас есть на это право. У вас есть парламент, говорите! У вас есть газеты, пишите… Напишите, что делал Гайда, Горжец… Как они там перебаламутили наш народ. Как Крамарж хотел брать Москву. Пишите, пожалуйста! Ну что, еще не понимаете?

— Я знаю, что вы хотите. Единый фронт против реакции!

— А хоть бы и так, если вам обязательно нужен какой-нибудь лозунг. Мне кажется, что мы все должны идти вместе с Градом. А Град в данный момент находится в обороне. Кругом растут шансы реакции, как вы говорите. В Польше, Италии, Венгрии. Дойдет до этого дело и в Германии, и в Австрии — во всех странах, так или иначе потерпевших поражение в войне. Мы победили, у нас другие условия. Но и здесь делаются бессмысленные дела. Во имя патриотизма разбивают родину. Только Масарик всех держит вместе — партии, армию, рабочих, интеллигенцию! Поэтому реакция подрывает партии, армию, рабочих и интеллигенцию. Мы не можем равнодушно смотреть на это. Каждый должен выйти на площади, на драку! Предоставьте нам свои знания! Напишите о смерти этого Ирки. Напишите о сделке Горжеца с атаманом Семеновым.

— Я попытаюсь.

— В красной печати?

— Может быть.

— Хорошо, но это не то. Град ведет борьбу с псевдопатриотической улицей и ее дирижерами в Марианском бастионе. Поэтому во имя своего погибшего друга Иржика, которого вы так любили, вам нужно идти с Градом. Мы на них пойдем с судом. Люди у нас до сих пор верят в суд. Ведь вы же не хотите, чтобы смерть этого вашего Иржика осталась неотмщенной, а пан доктор Горжец продолжал в секрете поддерживать связи с Гайдой и ждать момента, когда улица выгонит из Града Масарика? Вы хотите, чтобы на пражских улицах раздавалась стрельба? Хотите в тюрьму, куда наверняка посадили бы вас, меня да и всех нас? Не хотите? Ну вот видите… Я не могу заставлять вас. Подумайте.

— Если поможет эта история с оружием, я расскажу ее.

— Я знал, что вы разумный человек, — улыбнулся Самек. — Может быть, с этой революцией правы вы, может быть, я, не в этом теперь дело. Дело в конкретном вопросе. Разгромить фашизм, который, если можно так сказать, является пистолетом и кнутом реакции. Пусть у вас есть свои соображения, но теперь нужно идти всем вместе. Когда фашизм будет сломлен, мы снова сможем браниться по поводу хороших или плохих методов, которые, по причинам нам, видимо, неизвестным, применил Масарик против Народного дома [15] Имеется в виду Коммунистическая партия Чехословакии, руководящие органы которой работали в Народном доме. — Прим. ред. , и так далее… Я думаю, то, что я говорю, политически верно.

— Об этом оружии я скажу публично… — решился Ян.

— Хорошо. — Самек подал Яну руку просто, как он это делал всегда. Но Ян рукопожатием давал клятву выполнить это трудное дело.

— Президент пригласит моих гостей к себе в Ланы. Восмик не поедет, у него дежурство в больнице, но вы приезжайте, — сказал на прощание Самек.

Перед ветхим ольшанским домом остановился новенький американский автомобиль с номером, свидетельствовавшим о его принадлежности к Граду. Ян Мартину сел в автомобиль. Пани Комаркова в восхищении стояла у ворот, из расположенного рядом трактира выглянул и зачмокал лысый трактирщик. В машине уже сидел поэт Йожа Шадек. Они познакомились. Шадек забился в угол, маленький, с симпатичными морщинками у глаз.

— Я впервые еду в Ланы, — тихо сказал он. — Масарика я еще не видел, я редко выхожу из дома.

Он сказал это, словно извиняясь, что едет в гости к главе государства. Ведь анархисты не признавали государство, но жизнь идет, люди стареют…

Машина выехала из города. Глазу открылись необъятные зеленые поля. Черешневые аллеи уже отцветали, земля пахла глиной. На горизонте дымились трубы Кладно. Жаворонки летали высоко в бледном небе. На порогах шахтерских домов лежала свежескошенная трава. Двери были украшены веточками берез. Был день святого Иоанна.