Клара Фехер - Море

Каменеш бегом пересек парк. За оградой простиралось мокрое, глинистое поле, на котором виднелись лужи дождевой воды. Деревья окутывал молочного цвета туман, так что в нескольких шагах ничего нельзя было разобрать.

Тамаш сказал правду, аэродром спешно эвакуировался.

В пять часов пополудни еще вовсю шло строительство бетонированной взлетной дорожки. В половине шестого немцы получили приказ об эвакуации и уничтожении аэродрома. Рабочих согнали в одно место, не позволив им даже собрать свои вещи, надеть ранцы, и повели в сторону Фертеракоша. Летчики тоже мигом закончили свои приготовления в дорогу. Самолеты поднялись в воздух. Остался только технический персонал, которому было вменено в обязанность взорвать аэродром. Начальника КАС майора Фюлеки в конторе не было. Еще в полдень он уехал в Секешфехервар к своим родственникам. Лейтенант Лекеши в отчаянии пытался установить связь с Будапештом.

Группа немецких техников укладывала имущество. Все движимое и все, что имело какую-либо ценность, грузилось на машины. Разумеется, машины КАС тоже были реквизированы. Фенрих Байор, русый юноша с испуганными глазами, растерянно смотрел на происходящее.

Кеменеш принял рапорт Лекеши.

— Немцы требуют в течение часа покинуть аэродром, так как они будут его взрывать. Будапешт не отвечает. Майор, очевидно, где-то подыхает пьяный…

— Надо съездить за ним в Секешфехервар.

— У нас нет машины. Кстати, говорят, будто у Солгаэдьхазы русские прорвали оборону.

— Неужто и ты веришь паническим слухам? Будь добр, скажи Байору, пусть вместе с сержантом Перцом сообразят мне мотоцикл. Я сам съезжу за майором. А ты попробуй еще раз вызвать Будапешт.

Лекеши убежал. Дежурный телефонист усердно вертел ручку безмолвствующего аппарата. Тибор Кеменеш вошел в комнату майора Фюлеки и сильным рывком открыл ящик письменного стола. В ящике валялось несколько бланков увольнительных. Он схватил их и сунул себе в карман. На столе лейтенанта оказалась круглая печать, но штампа нигде не было. Возвратился Лекеши.

— Мотоцикл нашли, но сержант Перц как в воду канул.

— А как с Будапештом, дозвонились?

— Безнадежно. Не отвечает.

— Раньше восьми часов вечера вряд ли вернется. Документы сложи и унеси к себе на квартиру, в деревню. Мы тоже приедем туда.

— Слушаюсь, — щелкнул каблуками Лекеши.

— На всякий случай заготовим на всех командировочные в шопронский резервный отряд. Если до полуночи мы не приедем, отправляйтесь сами. Дай-ка мне гербовую печать и бланки командировочных. Да еще раз посмотри, не идет ли сержант Перц.

Лекеши скрылся за дверью.

Кеменеш в первую очередь поставил печати на бланках, которые он нашел в столе, затем заполнил командировочные предписания.

Вернулся Лекеши.

— Тамаша Перца полчаса назад видели по дороге к домику управляющего, но он еще не вернулся.

— Ладно, я загляну туда, — сказал Кеменеш, и встал. — Я все равно собирался зайти к себе на квартиру.

Тамаш нетерпеливо расхаживал взад-вперед по комнате.

— Наконец-то ты пришел. Я оказался прав, а?

— Больше, чем прав. Мне удалось достать мотоцикл. Немедленно выезжаем.

— Куда?

— По пути договоримся. Пошли скорее.

— А наши вещи?

— При Мочахе больше пропало. Разве что прихватить с собой «Кандида». Не мешает еще и еще раз прочитать, что этот мир — самый лучший из всех существующих миров.

По Секешфехерварскому шоссе пришлось ехать совсем медленно. По темной, развороченной бомбами и взрыхленной танками дороге навстречу им шла нескончаемая колонна. Затемненная синим фильтром фара мотоцикла слабо освещала только несколько квадратных метров земли каким-то призрачным светом. Тибор поверх пригнувшегося Тамаша смотрел вперед, на кошмарную дорогу войны. Казалось, будто перед ним воскресали картины Гойи. Вот худой, с изможденным, скуластым лицом мужчина, защищаясь, поднимает над головой руки — нилашист бьет его прикладом, и мужчина, пошатнувшись, опускается на одно колено. Вот идет женщина, на плече у нее ребенок пятишести лет. Она как будто без лица и без возраста. Черты ее искажены страхом, рот раскрыт, словно она собирается кричать, растрепанные волосы ниспадают на лоб, руки закинуты назад и поддерживают ребенка. И она, молча взывая о помощи, идет, нагнувшись вперед, — грозное, полное совершенства изваяние ужаса, изваяние матери, дрожащей за жизнь своего ребенка, — и глядит широко раскрытыми глазами навстречу смерти.

Картины меняются. Вот бредут подростки-бойскауты, от недосыпания они едва держатся на ногах. Один из них поднимает большие, светло-голубые глаза и с удивлением смотрит на мотоцикл, но дороги не уступает, а продолжает шагать дальше, как сомнамбула. Ему не больше пятнадцати лет. Вот тащится заваленная мешками крестьянская подвода, на козлах которой восседают немецкие солдаты. Сбоку на повозке табличка: «Гергей Ковач, Сигетсентмиклош, улица Текеи, 8». Это смешное и теперь совершенно ненужное обозначение частной собственности в общем потоке производит удручающее впечатление. Старательно нарисованная табличка с именем Гергея Ковача свалилась в страшную реку, где не имеет никакого значения, как звали человека вчера. Вместо Яноша Киша, Эржебета Надя, вместо сына, жены, матери существуют одни номера, безыменное стадо. Ограбленная страна, причитая и охая, влачится на запад.

Нестройными, растянутыми колоннами бредут обросшие, с воспаленными глазами, с желтыми повязками на рукавах солдаты рабочих батальонов. Где-то позади то и дело раздаются нетерпеливые гудки автомобилей. Люди нехотя расступаются, и между ними стрелой проносятся легковые машины. Кеменеш видит их мельком: женщины, укутанные в меха дети, громоздкие чемоданы. За нестроевиками идет рота венгерских солдат, окруженная со всех сторон офицерами на машинах и лошадях, полевой жандармерией на мотоциклах. Роту ведет длинноусый молодой лейтенант. Тамаш останавливается у кювета, чтобы пропустить колонну. Усатый лейтенант приказывает петь, усталые солдаты, словно на похоронах, запевают протяжную, тихую песню.

В сторону Вены следуют один за другим десятки, сотни, тысячи немецких грузовиков с ящиками, мешками, мебелью. Снова бредут женщины, снова тащутся подводы. И на дороге через каждые десять шагов лежат убитые.

Тибору Кеменешу порой хочется дернуть Тамаша за плечо, повернуть мотоцикл на запад и ехать куда глаза глядят, только бы не видеть этой страшной картины, не встречаться с этой кавалькадой преступлений и страданий, не видеть постоянно женщину, которая с выражением ужаса на лице несет своего ребенка…

До города всего тридцать километров, а они едут вот уже полтора часа. Вдруг дорогу запрудило стадо. Напуганные коровы и быки сбились в кучу и ревут. Три подростка-нилашиста стегают их что есть мочи кнутами, бьют палками. Позади них гудят машины. Где-то справа вдали вспыхивают огни и грохочет земля — опять бомбежка. Вот совсем рядом раздается ружейный выстрел, слышатся крики, но ничего не видно. Перед мотоциклом Тамаша все еще стоит корова, кроткими печальными глазами она смотрит на колесо, уныло мычит и медленно, не спеша переваливаясь с боку на бок, ковыляет дальше. За стадом движется грузовик с открытым кузовом. На нем видны токарные станки, эмалированная детская ванночка. Вдруг дорога впереди освобождается метров на сто. Но тут же появляется новая вереница людей. Старики крестьяне, муж и жена, тянут тачку, взгромоздив на нее весь свой скарб: два узла с одеждой и бидон с жиром. Женщина плачет, в зубах мужчины трубка, она давно потухла. Откуда они бегут? Куда спешат? Что заставило их бросить свой дом? Фара мотоцикла освещает небольшую группу оборванцев. Это дети.