Еремей Парнов - Собрание сочинений: В 10 т. Т. 10: Атлас Гурагона; Бронзовая улыбка; Корона Гималаев

15 июля сильно поредевший караван подходил к перевалу Дан-ла. Здесь впервые за все время пути от Найчжи встретили людей. Они выбежали из своих черных палаток — банаков и с любопытством уставились на потрепанный караван. Это были еграи, принадлежавшие к разбойничьему племени гологов. Но паломники не опасались нападения. Стойбище насчитывало не более 50 банаков. Гологи же любят воевать лишь при сильном численном превосходстве.

Каменистый Дан-ла лежит на высоте в 16 700 футов (здесь тоже бывал Пржевальский). Но разреженный воздух тут особенно сильно дает о себе знать. Многие богомольцы так и не пережили Дан-ла. Недаром, завидя идущий над перевалом караван, слетаются грифы. Они редко остаются голодными. На каменных алтарях можно видеть пятна копоти от сожженных здесь жертвоприношений отлетевшим душам.

Паломники приближаются к этому месту со страхом. Задолго до того, как начнется подъем, стараются умилостивить здешних духов. Никто не решается даже назвать перевал его настоящим именем. «Убаши хайрхан», — шепотом говорят богомольцы, одним лишь взглядом указывая вверх. «Убаши хайрхан» — «милостивый мирянин с духовным обетом».

Груда камней — обо, украшенная рогами яков, цветными лоскутками и хадаками, символизирует начало владений «милостивого мирянина». Все спешились здесь и зажгли курения. Каждый молился про себя.

Вдруг один из лам-охотников заметил приставшую к баранам чужую овцу. Он так обрадовался, что позабыл о грядущих опасностях и тут же хотел ее забить. Но какой-то благочестивый амдосец заплатил ему богатый выкуп в два лана. Привязав на шею овце цветные ленточки, он прогнал ее назад в горы. Теперь ей суждено было либо приспособиться к дикой жизни, либо околеть. Никакой буддист не решится убить животное, у которого привязан цэтар — охранение жизни.

Так ознаменовалось начало восхождения. Потом пошел дождь и загасил огни на каменном алтаре.

К вечеру дождь сменился мокрым липучим снегом. Он тяжело оседал на крыше палатки, и было слышно, как стекают талые ручейки. Эта ночь стала роковой для доброй половины измученных животных. Словно ища у людей защиты, бросались они на палатки и тут же околевали. Последний крик и стук упавшего тела, и каждый мысленно повторял: «Еще один». После этой ночи у Цыбикова остался один верблюд, четыре мула и три лошади. Стоя у входа в палатку, он смотрел, как его люди перераспределяют груз. Тут кто-то окликнул его. Он повернулся и увидел своего недруга.

Выгадывавший каждый чох, одноглазый потерял всех своих мулов. Теперь он пришел к Цыбикову.

— Вели своим людям взять мой груз, — сказал он, глядя на бурята мутным от злобы глазом.

— Сочувствую твоим несчастьям, — ответил Цыбиков, — и охотно возьму часть твоей поклажи, хотя это вынудит меня оставить кое-что из моих вещей. Но, как ты сам понимаешь, все взять я не смогу. Попроси еще кого-нибудь помочь тебе.

— Нет, ты возьмешь мой груз, хотя бы тебе пришлось для этого бросить все свои тюки.

— Тогда я не возьму ничего, — сказал Цыбиков и отвернулся.

— Хорошо же! — зашипел амдосец, подходя с другой стороны. — Только не жалей потом! Я пойду сейчас к начальнику каравана и скажу ему, что ты русский шпион. Мы сдадим тебя пограничникам в Донкоре. Они знают, как обходиться с такими, как ты!

— Убирайся! — закричал Цыбиков, тщетно пытаясь унять охватившую его ярость. — Я сам пойду сейчас к начальнику и…

Но что «и»? С чем он мог пойти к начальнику каравана? И все же другого выхода не было. Он заставил себя успокоиться и, лихорадочно отыскивая спасительную мысль, пошел к палатке начальника.

Войдя внутрь, он поклонился и, достав из-за пазухи хадак, расстелил его перед казначеем святого «перерожденца». Сверху положил три лана серебра.

— Пришел искать у тебя защиты, господин, — сказал он с поклоном.

Тот милостиво принял дар и разрешил говорить.

— Ты знаешь, начальник, — начал Цыбиков издалека, — как много я сделал, чтобы выбрали именно тебя. И ты знаешь, господин, что я поступил так, совершенно не зная, кто ты. Только слепой может не увидеть твоей храбрости, только невежда не сумеет почувствовать исходящую от тебя великую мудрость. Поэтому я сразу понял, что только такой человек может стоять во главе столь большого каравана. И я сумел убедить в этом всех алашанских монголов, которые сами быстро уверились в твоем превосходстве. Ты знаешь об этом, начальник.

— Я знаю об этом, — он в свою очередь поднес Цыбикову хадак, положив на него медное колечко с бирюзой. — Говори, кто обидел тебя. Мой долг защищать святых лам.

— Я сказал, что только слепой может не увидеть твоих достоинств, господин. В нашем караване есть такой человек. И хотя он слеп всего на один глаз…

— Так это одноглазый посмел обидеть тебя? — Казначей с гневом вскочил с одеяла.

— Это так, господин, — сказал Цыбиков, печально кивай головой. — Зная, что это я добился твоего избрания, он затаил на меня злобу. Боги покарали этого человека, который наверняка был в прошлом собакой или крокодилом. Ночью он потерял своих животных. Поэтому он хочет забрать себе моих, угрожая в случае отказа оболгать меня перед тибетскими пограничниками.

— Какая пустая тревога, — рассмеялся казначей. — Что может сказать этот вздорный человек, обреченный стать слепым кротом?

— Он хочет сказать, что я шпион русских, а ты, за которого я так горячо стоял на выборах, знаешь об этом.

— Это опасный оговор, — нахмурился казначей. — Ты ведь бурят, и земли ваши принадлежат русскому дарю. Пограничники же не станут особенно разбираться. Они считают, что всегда лучше задержать правого, чем пропустить виновного. Поэтому одноглазый может причинить тебе неприятность.

— Потому и пришел я к тебе, что он может причинить нам неприятность. Ведь слава о тебе, господин, твое влияние…

— Конечно, в Лхасе меня хорошо знают, — не очень уверенно протянул казначей, — но здесь, на местах… Чего можно ждать от простого солдата? Конечно, я скажу, что все это ложь, что ты правоверный буддист-бурят и посвященный лама… Ты ведь действительно лама?

— Чжу-ше! — торжественно произнес Цыбиков самую священную в Тибете клятву, что значит: «Будда знает!»

— Ну вот. И еще я подговорю моих людей сказать, что этот одноглазый — лгун и обманщик, совсем помешавшийся от выпавших на его долю несчастий, которые он сам накликал на себя нечестивой жизнью.

— Как ты мудр, господин! — восхитился Цыбиков. — Недаром твоя мудрость сразу бросилась мне в глаза! После твоих слов я понял, что этот злобный обманщик действительно помешался от горя. Более того, у меня закралось подозрение, что он сам шпион! И правда, господин, вспомни, как он хвастался на выборах, что девять раз ходил в Лхасу! Да он повторяет это при каждом случае! Возьми хоть тот раз, когда мы выбирали дорогу. Помнишь, господин?