Милош Кратохвил - Магистр Ян

— Я поддерживаю вас, — согласился Аммеризи. — Половину расходов мы возьмем на себя.

— Мне кажется, половины мало, — сказал Виндэкке. — Учтите: самую тяжелую работу придется выполнять нашим людям. Они могут легко потерять свои головы. Поэтому мы, просим вас взять на себя две трети.

Аммеризи задумался:

— Я вряд ли смогу дать вам немедленный ответ. Мне надо посоветоваться с другими.

Виндэкке настаивал на своем:

— Вы должны решить это сейчас. У нас нет в запасе ни дня, ни часа. Возьмем хотя бы сегодняшнее отречение. Я не верю в него. Черт знает, чтó кроется за этим отречением.

Казалось, Аммеризи был занят игрой света на гранях своего смарагда, который он покачивал перед свечой. Потом Аммеризи слегка подкинул его, поймал и крепко сжал в ладони:

— Ладно. Рискую. Принимаю ваше условие от имени остальных. Однако у нас тоже есть одно условие.

Виндэкке поднял брови: что нужно от него этому живодеру?

— Обещайте, что вы любыми средствами уничтожите чешского еретика!

Виндэкке едва не поперхнулся от удивления. Может быть, Аммеризи не меняла, а кардинал? Как бы то ни было — надо прежде всего наброситься на этого чеха. Условие удивительно выгодное. Сейчас не время для размышлений.

— Разумеется, я принимаю это условие и обещаю полную поддержку со стороны римского короля. Теперь договорились обо всем? — спросил он и нетерпеливо протянул итальянцу руку.

Пожав руку Аммеризи, Виндэкке вернулся к прежней мысли:

— Простите, может быть теперь вы объясните мне, почему вас беспокоит Гус? Давно ли вы стали интересоваться церковью и ее спорами?

— Церковью? — улыбнулся Аммеризи. — Вы ошибаетесь, друг. Мы интересуемся только торговлей и ее будущим!

— В таком случае я не понимаю, какая здесь связь…

— Более серьезная, чем вы думаете, — прервал его Аммеризи. — В наше время хороший купец должен отлично разбираться во всем, в том числе и в богословии. Можете представить себе, какой удар нанесли бы турки венецианской торговле, если бы они в один прекрасный день приняли христианство и перестали бы брать в плен наших набожных паломников? Ведь венецианцы выкупают их из плена и продают родным. Впрочем, чтó это я говорю — «продают»? Освобождая, они посредничают между неверными и родственниками пленников. В этой сделке принимают любезное участие и особо радетельные монахи.

Виндэкке не позволил велеречивому итальянцу уклониться от ответа на вопрос, который всё еще не выходил у него из головы:

— Нет, позвольте! Какое отношение имеет Гус к вашей оптовой торговле?

— Никакого. Но оптовая торговля имеет прямое отношение ко всему миру. От вас требуется немногое: исполнить обещание относительно Гуса.

Аммеризи сжал руку в кулак и опустил большой палец вниз, — таким жестом древние римляне разрешали гладиатору-победителю убить своего противника:

— Вы, кажется, так и не отведали моего греческого вина?

Ночью небо над Констанцем затянулось тучами. Не было видно ни звездочки. Со стороны озера дул легкий, теплый весенний ветер.

Черт возьми, отчаяние, сожаление, злость и тоска одиночества прямо-таки распирали грудь господина Волькенштайна. Разве его участь могут облегчить золотые монеты, которые звенят у него в кармане? Нет, на этот раз за свои сообщения ему хотелось совсем другого. Он желал, чтобы Сигизмунд купил ему… Олимпию. Римский король пообещал ее рыцарю, но Олимпия была занята. Когда Волькенштайн заикнулся об этом, король высыпал на стол все дукаты, какие были у него в кошельке, и, задыхаясь от смеха, начал… утешать его! Как это угораздило Волькенштайна позариться на товар, который уже попал в чужие руки! Раньше она была в сильных руках, а теперь… теперь в еще более сильных! Сигизмунд, рыжий мерзавец, хохотал, как дьявол. Теперь она у него, бабника и ненасытного жеребца!

Волькенштайн неистовствовал. Бешеная злоба ускоряла его шаги. Резкий ветер дул в лицо. Рыцарь уже поднялся на мост, который вел в предместье Петерсхаузен. Он оперся на перила и тяжело вздохнул. Озеро было черное, как деготь, — его воды незаметно сливались с темными берегами. Было слышно, как ветер гнал волны к мосту и колесам водяных мельниц.

Рыцарь стоял и чувствовал, как ночная мгла окутывает его. Только глубоко в душе еще теплился маленький уголек. Он почувствовал себя беспомощным, как обманутый ребенок. Слов нет, было от чего беситься и сходить с ума. Черт побери! Это выше человеческих сил и понимания. Упустить такую девку! Такую девку! Рыцарь тосковал по ней. Он знал столько женщин, а тут… Слишком необычно было у него на душе. И это чувство вызвала в нем, человеке, не раз обрызганном грязью, шлюха! Но если бы всё дело было только в этом! Любви безразлично, кого выбирать и чем опьяняться. Любви… Это слово почему-то смутило Волькенштайна.

Впрочем, стóит ли думать об этом? Разве есть кому-нибудь дело до того, что он неожиданно открыл в себе столько красоты, столько богатства! О, если бы Олимпия понимала, что настоящая любовь гораздо ценнее того золота, которое она получила и получит от этих скотов! Рыцарь засмеялся, подумав, что он мог бы теперь предложить ей вместо денег свою любовь. Чем больше он хохотал, тем злее становился его смех.

В этот момент он почувствовал, как чья-то рука юркнула под его локоть и дешевые духи пахнули ему в лицо.

— Идем со мной! — сказала женщина молодым, но хрипловатым голосом. — Я развеселю тебя. Иди, не пожалеешь.

Да, господин Освальд фон Волькенштайн не пожалеет, ему нечего больше жалеть. Свет — полон свинства и грязи. Эта баба не хуже той… Да и сам он такой же негодяй.

— Что ж, идем!.. — И рыцарь одной рукой подхватил проститутку, а другой осторожно прикрыл карман.

В ту ночь, как до нее, так и бог весть сколько ночей после, узник доминиканского монастыря прохаживался по своей камере. Он то спал, то смутно грезил, то бодрствовал, то погружался в глубокое размышление. Узник готовился к своей последней схватке, когда ему придется защищать свои мысли. Такая схватка неизмеримо труднее, чем борьба за жизнь и за свободу.

Он не имеет права отказаться от выступления на соборе. Это было единственное, что еще сознавал Гус. Магистр постепенно привык к этой мысли и всё свое время уделял речи, которую должен произнести на соборе. Слова уже давно сложились в фразы, а фразы — в суждения и заключения. Эти слова, фразы и суждения магистр услышал из уст тысяч людей, которые собирались вокруг нею под крышей Вифлеемской часовни и под небом южной Чехии. Его идеи должны разбудить совесть мира… Магистр сидит в каземате, в кандалах, но его свободный, неукротимый дух борется денно и нощно, в бдении и во сне…