Еремей Парнов - Заговор против маршалов. Книга 2

«Зимовка на острове Рудольфа»,— оповестила «Пра­вда».

Так и тянулось почти всю первую половину бли­стающего весной света февраля чередование черного и белого, ясного солнца и кромешной тьмы.

«Геринг опровергает».

«Многомиллионный советский народ единодушно одобряет приговор изменникам родины».

«Речь Гитлера — новая угроза миру».

«Троцкистские агенты Гитлера и Франко — злей­шие враги антифашистского фронта».

Кукрыниксы изобразили «Парад фашистских вра­лей»: Геббельс верхом на утке объезжает строй монстров с перьями, роняющими капли чернильно-

«Отважные пограничники на приеме у тов. Н. И. Ежова»: на фотографии замнаркома внутренних дел, комкор М. П. Фриновский, замнаркома, комиссар госбезопасности второго ранга А. Н. Вельский и прочие.

Десятого в Большом театре прошел торжественный вечер, посвященный столетию со дня смерти Пушкина. Поэт Безыменский произнес речь в стихах, вызвав бурю аплодисментов:

«Этих дней не смолкнет слава» — номер «Правды» от 12-го был посвящен маршалу Блюхеру.

13 февраля: «Новости из свежего источника» — опять Геббельс.

14 февраля: «Поездка маршала СССР тов. А. И. Его­рова по приглашению начальников штабов литовской, латвийской и эстонской армий».

Танкер «Рут», тайно зафрахтованный норвежским правительством, бросил якорь на рейде мексиканского нефтяного порта Тампико.

Полицейский офицер, которому было поручено со­провождать (секретного пассажира, постучался в каюту.

— Позволите помочь вынести багаж, господа? Катер пришвартовывается к борту.

— Какой катер? — Троцкий остановил жену взгля­дом: «Сиди».— Я не тронусь с места, пока не увижу своих друзей,— прокричал он, не открывая двери.

Безмятежная синева в иллюминаторе и дальний причал с мрачными цилиндрами нефтехранилищ не внушали доверия. И вообще, зачем понадобилось становиться на якорь? Почему не вошли в порт? Из-за конспирации? Или так полагается танкерам? Прежде чем что-то решать, требовалось получить исчерпываю­щие ответы. Не то чтобы он ожидал увидеть толпу встречающих. Но на бетонном пирсе нельзя было раз­личить ни единой фигурки. Сколько хватал глаз, в пыльном мареве простиралась унылая красная пу­стыня с вышками и газгольдерами, похожими на ги­гантские батискафы, выброшенные из глубин океана. В стороне слегка дымила стальная махина ректи­фикационных сооружений: колонны, трубы, низкие, поблескивающие закопченными стеклами цеха. В сол­нечном беспощадном пожаре язычки факелов едва угадывались по морщинам перетекающих воздушных волн. Это лишь подчеркивало унылую обезлюженность индустриального ада. В таком месте могло произойти все, что угодно. Стоило неделями болтаться в штор­мящем океане, чтобы попасть в лапы вездесущего ГПУ. Откуда он знает, кто встретит их на том катере?

— У меня есть инструкция применить силу в случае вашего отказа сойти на берег.

— Поступайте как знаете. Мы ничего не боимся,— Лев Давидович ободряюще улыбнулся Наталье Ива­новне.— Нас силой отправили в казахскую ссылку и так же силой доставили в Турцию. Если правительству цивилизованной европейской страны не дают покоя лавры Сталина, мне нечего возразить. Но предупреж­даю, что на вас ляжет вся тяжесть ответственности за нашу кровь. А насилием нас не удивишь.

Троцкий не преувеличивал. В январе двадцать вось­мого, то есть ровно девять лет назад, его на руках вынесли из дома, бросили в машину и повезли на Ярославский вокзал.

— Смотрите, они увозят Троцкого! — сын Лева пы­тался позвать на помощь, но ему просто-напросто заткнули рот. Прошел год с небольшим, и все так же тайно, подло, в мороз и пургу, гепеуры во главе с Бу­хариным затолкали их в тесную каюту.

На убийство Сталин тогда не решился, хотя место — пустынный причал под Одессой — было вполне подхо­дящее.

Норвежец постучался еще раз, но, не дождавшись никакого ответа, поднялся на палубу объясняться с властями. Жаркие, ничуть не потускневшие глаза фанатика и пророка полыхнули победным жаром.

Наталья Седова лишь устало улыбнулась в ответ. И кудри побелели, и острая бородка, и упрямо торчащие усы, а взгляд все тот же: непреклонный, испепеляю­щий. Пожалуй, она одна знала, какой ценой давались ему эти мгновенные вспышки.

По иронии судьбы пароход, доставивший на чужби­ну бывшего председателя Петроградского Совета, пер­вого наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета, назывался «Ильич». Где-то в продуваемых ледяной трамантаной [29] Северо-восточный ветер. клоповниках Галлиполи или в промозг­лых трущобах Галаты агонизировали жалкие остатки белого воинства. Отчаявшиеся неудачники, не сумевшие вырваться в вожделенный Париж, искали пропитания в предместьях Истанбула. Отсюда Принкипо был виден как на ладони. Для злорадства в иных дотла сожжен­ных душах не осталось места, а завидовать не было оснований. Участь второго, а для кого и первого боль­шевистского вождя если и была лучше, то ненамного. Ощущая себя заживо погребенным, выброшенным из жизни, он с той же безнадежной исступленностью копался в прошлом и рвался в большой, но недоступ­ный для него мир. Лишь через четыре с половиной года удалось получить документы на въезд во Францию. Из всего, что было написано за эти бесконечно долгие дни и ночи, могло бы составиться пять, а то и все шесть дополнительных книг к семнадцатитомному собранию, что вышло еще на родине.

Такие тонкие ценители, как Эмиль Людвиг, отзы­вались о нем, как о замечательно одаренном писателе. Но работа над словом никогда не была для него само­целью. Только оружием в политической борьбе. Вышед­шую из-под пера книгу Троцкий оценивал сугубо прагматически, по непосредственному результату, а он зачастую оказывался совершенно ничтожным. «Сталин­ская школа фальсификации», изданная в Берлине перед самым гитлеровским переворотом, тоже не вско­лыхнула, как он втайне надеялся, Коммунистический Интернационал.

Несмотря на успех «Истории революции», переве­денной на несколько языков, невзирая на бесчисленные журнальные публикации, интервью и рассылаемые по всему свету письма, все утекало в песок. Стоило ли жечь себя ночь напролет, чтобы довольствоваться фантомом, иллюзией?

Впрочем, спасибо и за то, что горбатой скале в Мраморном море не суждено было стать островом Святой Елены. Он все-таки прорвался в центр Европы и, главное, вывез свой бесценный архив. Однако и Лазур­ный берег, давнее прибежище русской аристократии, не принес ожидаемых перемен. Дышалось как будто воль­нее, но зато и опасность придвинулась на расстояние выстрела. По сути та же тюрьма, но умело загрими­рованная под райскую обитель сочными красками юга: руки связаны, на устах печать вынужденного молчания. В Париж ни ногой, никаких заявлений для печати, даже выступать в рабочем клубе и то не разрешается. Довоен­ная эмиграция не знала подобных ограничений. Слиш­ком напуган мир, слишком напряжены охватившие его силовые линии.